Видеозапись
Шрифт:
…Задумавшись перед панорамой современного спорта, я совершенно ясно понял, что такое явление, как хоккей с шайбой, прошло мимо меня. В тот момент можно было и не добавлять насчет шайбы – про хоккей с мячом и разговоров больше не было, несмотря на постоянные, привычные победы в мировых чемпионатах нашей сборной, руководимой Трофимовым.
Похоже было, что хоккей с шайбой стал слепком характера времени. Он сформировал аудиторию по своему подобию и привел ее в свой дворец с футбольных трибун, трибун, позабывших про аншлаги.
Хоккей стал
Но как же получилось, что прошел он мимо меня.
Мимо меня – когда-то мерзнувшего на Восточной трибуне «Динамо», у подножья которой в полукруге сектора за футбольными воротами уместилась коробка, всех околдовавшая.
Хоккейная площадка ассоциировалась у меня с телевизионным экраном еще до трансляции с хоккея.
Станислав Токарев в одном из своих эссе напомнил существенную деталь, – примету, которую я запамятовал, но, вспомнив с его помощью, мгновенно понял: откуда ассоциация…
Токарев пишет, что «свет над площадкой долго не включали – экономили электричество, разминка проходила в темноте. Там катились какие-то темные фигуры, мы по силуэтам угадывали, кто есть кто». И телевизор тогда постепенно нагревался, изображение выплывало, ярко расплывалось, разрывало на себе путы помех, искажения. И долго сохранялся элемент сюрприза. И то же самое происходило с хоккеем, когда на мачтах вспыхивали прожектора – и лед в электрическом сиянии, лед, по которому только-только шеренгой прошли в валенках и с широкими лопатами служители стадиона, счистившие белую крошку, запудрившую твердую и на взгляд безупречно гладкую поверхность, тогда еще естественной, морозом схваченной заливки, лед казался увеличительным стеклом, откуда-то изнутри увеличивающим фигуры играющих.
Тайну оптического обмана легко было разгадать. Глаз наш был тренирован зрелищем футбола, который мы смотрели с той же трибуны, с того же расстояния. Да и лица были те же самые, но под велосипедными шлемами: в полусамодельности тогдашней формы игроков был свой шарм. И выходили на лед из того же, что и летом, тоннеля, только накрытого фанерным колпаком. Выходили, главным образом, те же, кто и летом оттуда выходил: Бобров, Никаноров…
Меня хоккей и заинтриговал сначала как образ жизни футболиста зимой…
В сорок восьмом году футбольный клуб ЦДКА проиграл две игры в Чехословакии, что расценивалось как горькая сенсация. А я-то и вообще был потрясен случившимся с моей командой. И долго-долго рассматривал чемпионскую фотографию хоккейной команды ЦДКА в журнале – искал в лицах игроков след поражения.
Первые ряды трибун покрыли монументальные снежные сугробы – мы видели хоккей всегда на расстоянии. Но сразу за скамейкой запасных, на месте футбольных ворот, была маленькая трибунка. Люди, занимавшие ее, в перерывах уходили вслед за хоккеистами под колпак тоннеля – греться.
Мой старший товарищ Саша Авдеенко был как-то проведен Андреем Новиковым, ныне спортивным корреспондентом ТАСС, а тогда человеком из спортивной семьи, у него все родственники были спортсменами, а дядя Иван даже играл в хоккей за погибшую в авиационной катастрофе команду ВВС, на маленькую трибунку. И потом рассказывал, как перешедшие из ЦДКА в ВВС Бобров и Бабин отпускали иронические замечания по поводу игры Анатолия Тарасова, оставшегося в армейской команде с игроками, уступавшими тем, кто ушел в команду летчиков, но не оставлявшими надежды вернуть себе лидерство…
Я тогда был целиком на стороне Тарасова и мечтал, что мой клуб когда-нибудь выиграет у ВВС. И бывало к тому близко, но не случилось. Вернее, случилось однажды, но в Челябинске или Свердловске, где начинался сезон, пока в Москву не приходила зима с морозами…
Не помню сейчас, чья инициатива в номере в честь дня Советской Армии написать про Тарасова. Моя или его однофамильца – нашего главного редактора.
Помню лишь наш конфликт из-за принципа подхода к натуре, обращения с натурой.
Мне не хотелось встречаться с Анатолием Владимировичем.
Это я ведь только говорю, что хоккей прошел мимо меня. Как же мог он мимо пройти? Я просто сравниваю свой интерес к хоккею под открытым небом и на льду настоящем с тем спокойным отношением к тому, что в дальнейшем происходило под крышей и на искусственной плоскости в Лужниках. Я и не был в Лужниках на хоккее года до семидесятого. Но по телевизору игры смотрел регулярно. И в Ленинграде был – там проводилась часть турнира на приз «Известий». Там в Ленинграде мой приятель Марьямов, знавший несколько слов по-английски, сумел разговорить канадского тренера Патера Бауэра – и мы потом, на правах знакомых (он узнал нас на следующий день после интервью, где вопросы и ответы доходили до собеседников через догадки и предположения) с видным специалистом, опубликовали в спорте пространную корреспонденцию.
Я уже знаком был с Юрзиновым и с известным тренером, очень колоритным человеком Дмитрием Николаевичем Богиновым, наслышен разных историй от журналистов, пишущих про хоккей, – от Рыжкова, от Дворцова.
У них были сложные отношения с Тарасовым. И мне трудно было не разделить их настроения. Тем более что книги Тарасова мне не очень нравились – какая-то декларативность, театрализация в них чувствовалась. Не нравилось мне и то, что писали о Тарасове мои коллеги, – очень уж коленопреклоненно.
Но то, что сам я намеревался написать, могло оказаться креном в другую сторону.
Хорошо еще, что сам я этого испугался, как несправедливости.
Все же я обижен был на Тарасова за Альметова – и хотелось высказать обиду в печати.
Однако при личной встрече я мог бы пойти у Тарасова на поводу, как и некоторые мои коллеги, – увлечься и написать будто под его диктовку. И тогда – измена Альметову, Александрову? Так ведь может получиться…
Вот я и не хотел потому специально с ним встречаться. У меня мелькнула мысль, что о Тарасове я напишу, основываясь на телевизионных впечатлениях.