Видеозапись
Шрифт:
На пятидесятилетии его, в ресторане, когда после банкета собрались уже расходиться, вдруг обнаружилось, что исчезла куда-то гора подарков. Бобров рассмеялся. И не для того даже, чтобы разрядить общую неловкость, – искренне: «Что бы это за юбилей был, если безо всяких происшествий…»
Отсутствие широты в людях его коробило. До того доходило, что двум всемирно известным игрокам он пристрастно во всех доблестях отказывал, говоря, что заметил, как они, выходя из трамвая, напоминают: кто кому за билет три копейки должен.
И уж никому не прощал трусости в игре. Замеченный в трусости игрок переставал для него существовать, несмотря на все свои спортивные таланты. Про ведущего игрока
Для самого Боброва никаких соображений собственной безопасности не существовало.
«Я ненавижу себя, если не сделал на поле того, что должен был», – признавался он.
С ним обращались и на футбольном поле и на льду беспощадно. Он почти не знал сезона без тяжелейших травм. Но принимал это с какой-то гордой покорностью. Без злости, почти с пониманием, правда, снисходительным, вспоминал защитников, нанесших ему травмы. Он же знал, что дано ему было, как игроку, и представлял неизбежность расплаты за талант, в одни руки данный, в одни ноги, в одну голову, которая при всех кружениях, солнцеворотах, соблазнах, сопровождающих успех в жизни, не потеряла ясность цели. Не мишени, как нередко бывает в спорте, а цели…
В скорбном течении прощающихся с Бобровым к спортивному дворцу армейцев приближается и старейший репортер, первым написавший о нем.
Вообще-то, Бобров был из тех спортсменов, что делают самими своими карьерами имена журналистам.
Он оправдывал любые преувеличения, превращал их в эмоциональную реальность, где не только совершался, происходил, продолжался он сам, но и действовали все те, кто видел его, сталкивался с ним. Своим исполнением Бобров поднимал людей до футбола, до хоккея – не разрешал никому снисходить до игры, оставаться ею не захваченным.
Большой игрок всегда индивидуален в своем выражении.
Но никогда не принадлежит себе до конца.
Он делит себя со зрителем, с главным соперником, с партнером.
Бобров не был всеобщим любимцем.
Он привлекал как раз сложностью своих отношений со всем спортивным миром.
Сам он, скорее всего, стремился к простоте.
Но Бобров был, как уже замечено, во всем бомбардиром.
Он выходил один на один не только с вратарем, но и с самой игрой.
Его упрекали за индивидуализм. (Выражение даже существовало «Бобер дорвался». В дворовых командах ругали самых талантливых мальчишек за то, что «дорываются». Как «Бобер». Только сравнение с «Бобром» заглушало любую укоризну.) На него сердились иногда и очень уважаемые игроки. «Страшный человек – Севка. Всех всегда подминал под себя. Дай ему – и только», – сколько уж лет спустя после совместных выступлений обижался на него Василий Трофимов.
Но он ничего в своей игре менять не соглашался. Он считал – и не раз говорил об этом и завершив карьеру игрока, – что большой футбол немыслим без солистов.
И командная игра без солистов не движется.
Причем, объяснял он, не в том только дело, что вся команда на него работает, но и в его необычайной щедрости и широте по отношению к команде, по отношению к футболу.
Солист работает не меньше, а больше всех остальных. Но работает в направлении совершенства своих богом данных качеств. Ничему другому ему, скорее всего, учиться уже не надо. Однако то, что умеет, чем знаменит, надо постоянно доводить до непостижимого противнику совершенства. Пусть знают, в чем он силен, но ничего этой силе все равно противопоставить не смогут. Тренер ЦДКА Борис Аркадьев считал и считает его непревзойденным дриблером – в обводке ему не было равных, считает наш старейший тренер, повидавший великих форвардов и до Боброва, и после того, как Бобров перестал играть в футбол.
Каскад его финтов, возникавших из размашистого бега, не переставал быть неразрешимой для защитников проблемой, независимо от того, скольким из них поручалось стеречь, опекать форварда Боброва.
До самых тяжелых своих повреждений он бежал неудержимо быстро. Но и заторможенный неизлеченными до конца травмами, Бобров оставался миной обманчиво замедленного действия. Взрывался в моменты, как раз решающие исход игры.
Среди знаменитостей спортивного мира, прощающихся с ним, в большинстве – люди, чья судьба сложно переплелась с его судьбой.
Кого ни возьми…
Он бывал соперником и для партнеров. Но ведь и партнером для соперников. Я не только игру его за «Динамо» в английском турне имею сейчас в виду. Он отнимал, вырывал у противников победу, но само напряжение борьбы добавляло им славы. Он бывал трудным, несговорчивым партнером, но отличиться при нем на поле, на его фоне было неизмеримо достойнее, чем главенствовать в отсутствии Боброва.
В почетном карауле: динамовцы Михаил Якушин, Константин Бесков, Всеволод Блинков, одноклубники Владимир Никаноров, Анатолий Башашкин, Юрий Нырков, знаменитые хоккейные тренеры Анатолий Тарасов, Николай Эпштейн, Аркадий Чернышов, Дмитрий Богинов, Борис Кулагин, Виктор Тихонов.
В запутанном нескончаемой интригой большого спорта романе их общей жизни Всеволод Бобров – игрок, тренер, явление, человек с очевидными слабостями и естественным желанием сильного человека: идти впереди – возникает на каждом перекрестке.
Он играл против «Динамо», отнимая у них первенство в послевоенные годы, но и был их верным товарищем, как мы знаем, в незабываемой поездке в Англию в сорок пятом году. Правда, и там, способствуя победе своим лидерством, он что-то отнимал у клубного престижа динамовцев. И там, значит, было противоречие, однако славой, в итоге, сочлись, кажется… Он играл – и забил Никанорову всем памятный красотой и неожиданностью гол – против своих же армейских защитников, когда ушел от них в команду ВВС, начав там свой путь к фуражке с голубым околышем, к Военно-Воздушной Академии в Монино, к высокому офицерскому чину. Он обыгрывал будущих видных тренеров и в футбол, и в хоккей. И затем, сам превратившись в тренера, сохранил по отношению к ним не всегда скрытую иронию победителя. Во всяком случае, так иногда казалось со стороны…
Он ведь никогда не переставал ощущать в себе игру.
И, кто знает, не прощались ли они, – люди переплетенной с ним судьбы, – с чем-то очень существенным в себе, с тем, что будило в них и поддерживало соперничество с неизменно и до последней своей секунды оспаривающим первенство Бобровым.
…Гроб с телом Боброва стоял на помосте, на котором обычно натягивают канаты боксерского ринга…
Бомбардир умел не только наносить удары, но и выдерживать стойко удары, ему нанесенные. «Жизнь его била неоднократно», – свидетельствуют друзья Боброва.
На вопрос: как же удавалось Боброву прийти в боевую стойку после самых сногсшибательных ударов, – ближайший и старший друг его Леонид Михайлович Казарминский сказал: «Мало кто так умеет, как умел Сева, глубоко прочувствовать свою вину, если, конечно, уверен был, что в случившемся с ним виноват именно он».
Бомбардир далеко не всегда был расположен выслушивать замечания даже от друзей. Подступиться к нему с критикой даже самым близким к нему людям было нелегко. Но если минута для критики была выбрана верно и самые неприятные вещи были высказаны с дружеским тактом, бомбардир выслушивал все с мужеством настоящего бомбардира. И шел в новый прорыв с удивительной энергией жизнестойкости.