Видит Бог
Шрифт:
Самое громкое из изумленных восклицаний, последовавших за этим моим заявлением, издал Иоав, ухвативший меня за руку и уставившийся на меня с недоверчивым выражением.
— На Мелхоле? — громко повторил он. — Я не ослышался? Ты сказал, на Мелхоле?
Я, естественно, удивился.
— А что тебя смущает?
— Да у меня это просто в голове не укладывается, — объявил Иоав, закипая от гнева, что случалось с ним всякий раз, как он чего-то не понимал. — Вот это и смущает. Мелхола? Так ты на Мелхоле собрался жениться, на царской дочери?
— Но почему бы мне не жениться на царской дочери Мелхоле?
— Я думал, ты влюблен в Ионафана.
Я так и сел.
— Ты спятил? — завопил я. — Кто втемяшил тебе эту чушь?
— Ионафан, кто же еще? — сразу ответил Иоав. — Разве душа твоя не прилепилась к душе его?
— Кто это сказал?
— Он и сказал, — огрызнулся Иоав. — Он же отдал тебе свой пояс, так? — и меч свой, и лук свой, и верхнюю одежду свою, которая была на нем, также и прочие одежды свои. Он же всем в Гиве рассказывает, что любит тебя, как душу свою.
— Это его душа прилепилась к моей, а не моя к его.
— А какая разница?
— Большая, — с достоинством ответил я. — А теперь давай двигаться, если ты, конечно, не против.
Но Иоав заупрямился и отвел меня в сторонку, он желал подать мне дружеский совет.
— Знаешь, Давид, — озабоченно сказал он, — с Мелхолой можно нажить кучу неприятностей. Ты вообще-то хорошо понимаешь, что делаешь?
— Мне сказали, что она любит меня.
— Ты все-таки женись лучше на Ионафане.
— А ты лучше займись краеобрезаниями, — оборвал его я.
Следующим, кто вознамерился перечить мне, оказался, и очень скоро, Асаил.
— Собирать краеобрезания штука опасная, Давид, — вполголоса предупредил меня храбрый Асаил, которому предстояло в дальнейшем принять погибель не от филистимлян, но от копья Авенира, которого он неукротимо преследовал после одного из сражений, разыгравшихся в ходе нашей долгой гражданской войны. — С ними возни не оберешься. И вообще, чья это идея? Авенирова? Обрезать филистимлян дело трудное, Давид, очень трудное дело.
— Ну, так я тебе его облегчу, — весело отозвался я. — От нас ожидают, что мы будем убивать филистимлян, а не обращать их в нашу веру. Мне было сказано, что целый хер тоже считается.
Это известие было принято на ура, а фраза «целый хер тоже считается» так и вовсе вскоре обратилась в пословицу и распространилась так же широко, как присловье насчет Саула во пророках, — после того как он связался с ними в первый раз, а потом и во второй. Когда я отдал команду перестроиться, мой небольшой отряд твердых духом бойцов отозвался восторженным буйным «ура» и рванул вперед с радостью школьников, раньше времени отпущенных с уроков, горланя для подкрепления духа развеселую попевку, которую я с ходу сочинил для этого случая, а именно:
Хэй-хом, хэй-хом, До Гефа мы идем. Что даст Господь За крайню плоть? Хэй-хом, хэй-хом!С удовольствием вспоминаю, какое веселье вызвала эта моя смачная шуточка.
Я точно знал, где мои люди смогут отлавливать филистимлян по одному или по двое, по трое. Мы шли на Геф, спускаясь с суровых гор моей родной Иудеи к невысоким холмам, что по мере приближения к морю полого спадают к болотистым равнинам филистимским.
Первая сотня оказалась для человека, прославляемого в песнях за убийство десятков тысяч филистимлян, работой несложной. Вторая тоже свелась к детской игре. Саулу следовало получше подготовить себя к мысли, психологически то есть, что мое предприятие увенчается успехом. Возвратный поход обернулся триумфом, несколько замутненным лишь удивительными волнениями, к коим мы никак уж готовы не были. На сей раз женщины, выходя из городов с псалтирями, кимвалами и торжественными тимпанами, пели:
Саул обрезал их тысячи, А Давид — десятки тысяч.Кто еще явил такое геройство в начинании столь новом, кого с такой силой восхваляли женщины в песнях своих? Какой восторженный трепет прохватывал меня, когда я их слышал! Какое облегчение при мысли, что их не слышит Саул! И между тем, когда мы уже выходили из первой встреченной на пути деревушки, воздух был внезапно, ну то есть без всякого предупреждения о том, что нам предстоит испытать, разодран пронзительным воплем, и какая-то грудастая, перезрелая баба забилась в самых громких, самых жутких рыданиях, какие мне довелось когда-либо слышать. Тыча пальцем в корзину, выставленную для показа на нашей тележке, чуть ли не влезая в нее этим пальцем, она голосила:
— Ургат мертв! Умер Ургат Филистимлянин! Ургат погиб!
Гам, поднявшийся следом, описать невозможно. Прочие женщины бросились к ней, чтобы удержать и утешить ее. Две-три из них тоже скорбно завыли. Прочая публика прореагировала совсем по-другому, на физиономиях стало проступать неодобрение, грозное и несочувственное. Глаза мужчин сузились, лица потемнели, выражение оскорбленного достоинства напечатлелось на них, едва ли не воочию видно было, как мозги мужчин приходят посредством простой дедукции к гневящим выводам.
— Побить ее камнями! Камнями ее! — поднялся через минуту всеобщий крик.
— Пощадить ее! Пощадить! — возвысился другой. — Разве мало она страдает?
— Ургат Филистимлянин погиб!
— Что происходит? — поинтересовался я у единственного в поле зрения человека, похоже, оставшегося в здравом уме, — у иссохшего, белобородого старца, который, мерцая глазами, спокойно озирал эту сцену.
— Да опадет лоно ее, и наполнится живот ее соленой водой, — философически ответствовал он тоном, на удивление кротким.
— Пардон?
Старец улыбнулся и высказался несколько громче:
— Да опадет лоно ее, и наполнится живот ее соленой водой.
Мы были рады унести оттуда ноги. Однако в следующей деревне, отстоявшей от первой на одну-две мили, произошло то же самое, разве что женщин, охваченных горем, там насчиталось уже несколько дюжин. Нас снова ожидал освежительно радостный прием. Снова женщины в ярких праздничных одеждах высыпали нам навстречу с пением и плясками, мы снова услышали припев: