Видит Бог
Шрифт:
— За собственную мою жизнь я не страшусь, — сказал Саул, так мне и не ответив. — В конце концов, Давид, смертью мы обязаны Богу, и тому, кто умрет в этом году, нечего бояться в следующем. Но для того, чтобы ты стал царем после меня, придется и Ионафану, и другим моим сыновьям сойти в могилу вместе со мной. Род мой и имя мое должны будут умереть между братьями моими.
— Молю тебя, господин мой, да не будет отныне спора между мной и тобой, — попросил я его. — Неужто ты веришь, что я пожелаю когда-нибудь зла сыну твоему Ионафану, душа которого прилепилась к душе моей и который всюду рассказывает, что полюбил меня, как свою душу?
— Да, это я от него слышал. — Саул, чуть прищурясь, вгляделся в меня, а затем требовательно спросил: — А что он хочет этим сказать?
— Что мы с ним близкие друзья, — поспешно ответил я.
— И все?
— Конечно.
— Тогда почему он так прямо и не говорит?
— Ему временами нравится говорить красиво, — объяснил я.
— Тебе тоже, — сказал Саул. — Терпеть не могу поэзию. А вот музыка твоя мне по душе.
— И я обожаю петь для тебя, — с чувством признался я. — И клянусь, никогда не подниму я меча ни на тебя, ни на кого другого из дома твоего. И стану после тебя служить Ионафану.
Я тогда и вправду так думал.
Саул вздохнул.
— Да будет отныне мир навек между тобою и мной, — предложил он. Тогда-то он и обнял меня, тепло прижал к своей огромной груди с ласковой приязнью, от которой у меня перехватило дух. — Даю тебе нерушимое слово, что никогда больше не усомнюсь я в тебе и не стану искать твоей гибели. Давид, приходи поскорей поиграть для меня — может быть, в следующий раз, как я впаду в меланхолию.
— Ты только дай мне шанс! — радостно пообещал я. — А больше мне ничего и не нужно.
Я и вообразить не мог, как скоро Саул мне его даст.
То есть прямо на следующий день злой дух от Бога напал на Саула, и он сидел в доме своем, и опять послали за мной, чтобы я пением и игрою на гуслях успокоил и просветлил его горестно сокрушенное сердце. Я явился с целой кучей музыкальных произведений, предназначенных для увеселения его — их хватило бы, если б потребовалось, на несколько часов кряду, — начиная с моей «Аве Мария» и «Лунной сонаты», за которыми должна была последовать премьера «Гольдберг-вариаций», совсем недавно сочиненных мною для страдавшего бессонницей соседа по Гиве, с которым я побился об заклад, что чарующая ария, легшая в основу всей композиции, усыпит его в два счета. На сей раз Саул нетерпеливо ждал меня — сидел на скамье скрестив ноги, поперек которых уже лежало наготове копье. Вообще-то копье могло бы меня и насторожить. Но во мне было слишком много рвения, чтобы я стал обращать внимание на подобные мелочи. Я с удовольствием обнаружил, что он снова выглядит так, что хуже некуда. Чем поганее он себя чувствует, тем сильнее нуждается во мне и тем больше у меня возможностей снискать его расположение и еще пуще уверить его в моей патриотической преданности. Я порадовался, что надел бордовую тунику и позаботился причесаться как следует. Я умастил руки мои и напомадил кудри. Костяшками пальцев я с силой растер щеки, чтобы усугубить природный румянец. Лучше бы я в тот день и из постели-то не вылезал.
Все мои приготовления пошли прахом. Едва я успел поднять голову, чтобы принять позу поющего ангела, едва раскрыл рот, чтобы пропеть первую сладкую ноту, как Саул вскочил со скамьи и запустил в меня копьем, вновь попытавшись пригвоздить меня к стене. Дерьмо Господне, подумал я в ужасе. Я и на этот раз оцепенел. Он снова промазал на несколько дюймов, копье с гулким шмяком вонзилось в дерево близ моей головы. Но на сей раз я быстро сообразил, что мне следует делать. Да хлебал я его большой ложкой, подумал я и вскочил на ноги. Хорошенького понемножку! Музыку ему подавай? Хрена корявого! Я пригнулся и дал стрекача.
7
Бегство в Геф
В Номве мне пришлось немного приврать, что повлекло за собой насильственную смерть восьмидесяти пяти священников. И не только священников — мечу были преданы также и мужчины, и женщины, и младенцы в домах их, и весь их скот. Кого следует в этом винить? Саула, Доика Идумеянина или легковерного старика Ахимелеха, высшего священника, которому я отвел глаза, заставив помочь мне? Саул, распорядившийся о резне, уже был печально известен как кровожадный буйнопомешанный. Доик Идумеянин, начальник пастухов Сауловых, собственноручно перерезал всех упомянутых после того, как все до единого слуги и телохранители царские, даже Авенир, отказались поднять руку на священников Господних. Ахимелех, служивший в тот день у рогов жертвенника, был старцем доверчивым, старательно отправлявшим свои функции и вовсе не обязанным предполагать, что его надувают, обманом заставляя помочь человеку, бежавшему от царского гнева. На мой взгляд, больше всех виноват Доик Идумеянин, ибо он исполнил свой долг в надежде на продвижение по службе, а кто спешит разбогатеть, тот не останется ненаказанным. Уж это-то я, всю жизнь присматривавшийся к людям, знаю теперь наверняка.
Меня? Увольте, меня тут винить не в чем. Вряд ли сыщется человек, способный привести разумные доводы в пользу того, что ответственность за происшедшее лежит на мне. Я бежал, спасая собственную жизнь, и ни разу, ни единого разу ничего дурного не сделал. Даже Авиафар, сын Ахимелеха, единственный, кто уцелел в Номве после того, как Саул поразил мечом и мужчин и женщин, и юношей и младенцев, и волов, и ослов, и овец, даже Авиафар не возложил на меня ни малейшей вины и убежал ко мне, в то время уже собравшему вокруг себя нескольких мужей и пришедшему в Иудею из стана, устроенного мною в пещере Одолламской. Хоть я и стал неумышленно причиною смерти всех населявших дом отца его, Авиафар искал убежища именно у меня. Он принес мне весть о гибели отца. Я же принял его и поклялся его защитить. И с тех пор Авиафар так и состоял при мне священником, хотя Вирсавия всякий раз, как у нас заходит разговор о поддержке, оказываемой им Адонии, делает вид, будто не может припомнить, кто он такой, или пренебрежительно заявляет, что он-де выжил из ума и всерьез его принимать невозможно.
— В его лета человек вправе рассчитывать на всяческую помощь, — попытался я как-то воззвать к нравственному чувству Вирсавии. — Пусть он уже и мало что соображает, следует все-таки относиться к нему с терпением.
— Да ты и сам-то одной ногой в могиле стоишь, — таков был ее равнодушный ответ. — Так что все мое терпение теперь на тебя уходит.
Что до Ахимелеха, то я попросил у него в тот день только меч и немного съестного. Я нуждался в хлебе, а на глаза мне как раз попались пять хлебов.
Он, натурально, смутился, увидев меня в Номве.
— Почему ты один? — спросил он.
Я наврал, будто царь послал меня по некоему делу, приказав, чтобы ни единый человек не знал, куда и зачем я направляюсь, так что я назначил моим людям встречу на известном месте — нам не нужно, чтобы у кого-либо возникли вопросы насчет того, куда мы следуем да с какой целью. Разговор с Ахимелехом происходил под открытым небом, и вскоре я преисполнился опасений за сохранность моей шкуры, ибо заметил, что в небольшой толпе, привлеченной моим появлением, снует, стараясь остаться незамеченным, Доик Идумеянин. Я понимал, что, вернувшись в Гиву, он непременно уведомит Саула о том, куда я направляюсь, да заодно и узнает, что меня разыскивают, дабы казнить, но я, разумеется, не мог предвидеть, к каким ужасным последствиям приведет его донос. Да я и поныне не в силах уверить себя ни в том, что поступил бы иначе, даже если б задумался о последствиях моих поступков, ни в том, что мне следовало поступить иначе. Я был впавшим в панический ужас юнцом. Никакого я греха не совершил. Я вел себя безукоризненно и имел такое же право на жизнь, как и всякий другой человек.
Стараясь говорить по возможности тише, я попросил Ахимелеха дать мне копье или меч, сказав, что они нужны мне для дела, пояснив, что поручение царя было спешное и что Саул велел мне потребовать у него оружия. Я попросил также пять еще испускающих парок, ароматных после жертвенного огня хлебов, которые насчитал под рукой его, а к ним и других, сколько он сможет дать. Я еще не закончил, а Ахимелех уже качал головой.
— Хлеба для тебя у меня нет, — извиняющимся тоном сказал он, — кроме хлебов предложения.