Видит Бог
Шрифт:
— Что еще за хлебы предложения? — спросил я.
— Нет у меня под рукою простого хлеба, — объяснил священник Ахимелех, — а есть хлеб священный, который я могу дать тебе, если только люди твои воздерживались от женщин по крайней мере три дня и не нечисты.
— Гораздо больше трех, — проворно заверил я его, спеша уйти до того, как любознательность Доика Идумеянина начнет обрастать разного рода сомнениями. — Мы так чисты, что дальше некуда.
Только в этом утверждении и содержалось некое подобие правды, ибо я не ложился с женщиной с тех пор, как три недели назад расстался, выскочив в окошко, с Мелхолой, да и с нею за несколько предшествовавших расставанию недель ложился не более одного раза. Прощались мы с ней в спешке, кобылятничать было некогда. Удрав из покоев Саула после очередной его попытки прикончить меня, я первым делом полетел к Авениру, который, не моргнув, выслушал мой рассказ об этом удивительном, душераздирающем событии.
— Я бы не стал поднимать особого шума, — надумал он через несколько секунд после того, как я закончил. — Мало ли какие выпадают неудачи.
— Неудачи? — Я ушам своим не поверил.
— Ну, разве это удачно, что ты время от времени пробуждаешь в царе тягу к убийству? Сам рассуди, Давид, — прибавил Авенир, словно призывая меня стать наконец взрослым человеком. — Жить — значит оставаться в живых. Если он лучше себя чувствует, швыряясь в тебя копьями, пускай его швыряется. Саул все-таки наш царь. Видимо, его это бодрит. Надо же человеку пар спустить.
— По-твоему, это честно?
— А по-твоему, Луну из сыра делают?
В такую минуту еще и шуточки его выслушивать!
В общем-то хорошо, что Иоав убил Авенира, освободив меня от необходимости делать это самому, хотя в то время я так вовсе не считал и изображал на его торжественных похоронах Бог весть какую скорбь. В конечном итоге хорошо, наверное, и то, что Иоав избавил меня от необходимости самому убивать Авессалома, благо я так и не смог одолеть свою любвь ко второму моему красавцу сыну. Он убил и второго из моих племянников тоже, Амессаю, сына моей второй сестры, после того как мы подавили поднятый Авессаломом мятеж, но Амессая вряд ли имеет значение, разве напомнит мне порой, что Иоав, в его стремлении урвать свой кусок власти, способен проявлять жестокость и непокорство. Я предупредил Ванею о возможной враждебности Иоава, когда поставил его, а не Иоава во главе состоящей из хелефейских и фелефейских наемников дворцовой стражи, созданной мною для обеспечения моей личной безопасности и подотчетной только мне одному. Каким ударом стало это для Иоава! Этот идиот полагал, что я целиком отдамся ему на милость.
Спасла меня в тот день, когда Саул попытался покончить со мною в своих покоях, Мелхола. От Авенира я со всей быстротой, на какую способны были ноги мои, помчался домой и к наступлению ночи, совпавшему с появленьем Мелхолы, обратился в комок нервов. Я, точно зверь в клетке, безостановочно метался по нашему дому, впадая то в судороги неистовой ярости, то в припадки слезливой жалости к собственной персоне. Мне хотелось и выть, и скулить одновременно. Терзавшее меня смятение объяснялось отчасти потребностью найти какой-то способ пожаловаться Мелхоле на поведение ее отца, не вызвав в ней очередной вспышки раздражения против меня. Опасения мои оказались напрасными, ибо Мелхола, когда она наконец влетела в дом, и сама пребывала в таком состоянии, что хуже некуда.
— Ты никогда в это не поверишь! — возопил каждый из нас точно в один и тот же миг, после чего мы с полминуты изливали друг другу свои опасения.
— Это кошмар, кошмар! — гневно восклицал я. — Я этого терпеть не намерен! Ты мне ни за что не поверишь!
— Это ужасно, ужасно! — уверяла она меня таким тоном, будто я с ней спорил. — Новость, которую я принесла тебе, просто ужасна! Я бы в такой кошмар ни за что не поверила!
— Он опять запустил в меня копьем.
— Сюда идут убийцы!
— Я так и знал, что ты не мне поверишь! — обиженно взревел я.
— Да забудь ты об этом! — с не меньшей резкостью отвечала она. — Я говорю о вещах похуже.
— Стоит мне заговорить о твоем папаше, ты ни единому слову не веришь. Он запустил в меня копьем. Что может быть хуже?
— Убийцы под дверью, вот что, — отвечала Мелхола.
— Убийцы? Какие еще убийцы?
— Они приближаются.
— Э-эй, слушай!
— Не веришь, да? Убийцы, Давид! — выпалила она мне прямо в лицо. — Ты так и не понял? Они идут сюда, чтобы прикончить тебя. Ой, уже пришли, вон они, на той стороне улицы, они будут стеречь тебя и убьют еще до утра.
— Нашла время для шуток!
— Сам посмотри.
— Дерьмо Господне!
Люди в плащах и с кинжалами крадучись занимали позиции в подъездах и проулках — и перед домом моим, и по обе стороны от него, — перекрывая отходы и смыкая оцепление. Все как один были в однотонных хламидах, из-под которых посверкивали лезвия и торчали рукоятки мечей и кинжалов. Некоторые уже держали руки на эфесах.
Мелхола шумно дышала.
— Что же нам делать?
— Я, кажется, знаю, что делать, — властно ответил я. — Тронуть тебя, царскую дочь, они не посмеют. Выйди из дому, и поспеши в дом царя, отца твоего, и расскажи ему о том, что здесь происходит.
— Давид, догадайся, кто их послал.
К этой минуте мне уже удалось разглядеть в прогале меж двух домов стоявшую в профиль тень, лисий силуэт Авенира, привычно грызшего гранатовое яблоко. Авенира всегда выдавал его крупный нос. Услышав слова Мелхолы, я наконец догадался сложить два и два и уверовал в ее правоту.
— Мелхола, что же нам делать? — прошептал я. — Что все это значит?
— Это значит, что если ты не спасешь души твоей в эту ночь, — глубокомысленно сообщила она, — то завтра будешь убит.
Именно Мелхола придумала большую часть плана, который позволил мне унести ноги, она же и взвалила на себя основное бремя его выполнения: мы положили статую на постель, а в изголовье ее уложили козью кожу и покрыли все одеялом, чтобы казалось, будто это я спящий; она спустила меня на веревке из заднего окна; поутру, когда к ней должны были ввалиться, дабы выяснить, почему я не выхожу, как обычно, из дому, посланцы Саула, она намеревалась объявить им, что я болен. Я к этому времени был бы уже далеко, а ее ложь и увертки дали бы мне еще несколько часов. Мелхоле же предстояло раньше или позже, когда обман ее неизбежно вскроется, держать ответ и неловко оправдываться пред разъяренным Саулом — оправдываться тем, что я будто бы пригрозил убить ее. На вопрос, почему же Мелхола, раз уж она так боялась меня, не подняла шума и крика, как только я удалился, или не бросилась под защиту людей, посланных отцом ее, вместо того чтобы задерживать их лживыми россказнями, она могла бы дать любой неубедительный ответ, какой пришел бы ей в голову. Могла также расплакаться или бухнуться в обморок. Или проделать и то, и другое сразу. Мы наспех собрали пастуший паек из хлеба, сыра, фиников, оливок и изюма, добавив к нему бурдюк с водой и еще один, со свернувшимся козьим молоком. Ну, и еще немного пирожков с инжиром и фисташковыми орешками. Мелхола покрепче ухватилась за веревку.
— Я люблю тебя, — сдавленным голосом произнесла она. — Надеюсь, ты это понимаешь.
Я ясно видел, что любит, но на единственный доступный ей манер — с язвительностью, обидами, завистью, пренебрежением и со всепоглощающим самолюбованием и эгоизмом. Напоследок мы поцеловались с ней через подоконник.
— Ты рот сегодня полоскал?
Я соврал, ответив утвердительно. И выскочил из окна, точно клоун с волосатыми ногами в каком-нибудь паршивом бурлеске. Когда мы снова встретились с ней, я уже семь лет как царствовал в Хевроне, а она была отдана Саулом в жены другому мужчине. И ни я, ни она особо теплых чувств друг к другу не питали.