Вихрь преисподней
Шрифт:
В воздухе носился запах костра, а еще почему-то пахло яблоками. Измайловский парк был совсем рядом: через дорогу виднелись его деревья. Только тут он сообразил, что, в сущности, плохо помнит, где было то самое, с его подростковым портретом, фотографическое ателье. Какие-то неясные образы, смутные воспоминания – вот и все информации, которыми он владел. Ну что ж, это было не так уж и мало!
Прежде Не-Маркетинг бывал в этой фотографии всего пару раз, помнил, как поразил его собственный подростковый портрет в витрине, помнил, что, когда он был здесь в последний раз, – впрочем, этот последний раз был уже достаточно давно, – фотографическое ателье по-прежнему оставалось точно таким же, каким оно было в советское время. Хотя, в этот последний раз он уже совсем не помнил, каким фотоателье было в советское время, сохранилась только в голове информация о темном вечере, когда он был
«Как бы хотелось поднять всю тогдашнюю информацию! – неслось в голове у Не-Маркетинга. – Всю-всю... И эту мою всегдашнюю застенчивость – до дрожи, до трусости. Мою слезливость, глупость, наивность».
Когда он был здесь в последний раз, уже после краха советского времени, уже когда висела в витринке его тогдашняя, древняя, сделанная до всего-всего, подростковая фотография, уже в этот свой приход, – информация об этом, – и это была одна из немногих скудных сохранившихся информаций, – эта информация была у Не-Маркетинга, – так вот ему помнилось теперь, что он подумал тогда: все в фотографии было старым, советским, и даже фотограф был одет в старую одежду, купленную еще в советские времена, – всё это было так. Но теперь Не-Маркетинг не был уверен, что сможет найти здесь, в окрестностях проклятого Измайловского парка эту древнюю фотографию.
А может быть, она уже не такая, как была когда-то?
Может быть, каким-нибудь темным осенним вечером, таким же темным, как и тот, в который он подростком посетил фотографию, советское время все же ушло из нее? Может быть, там сделан ремонт, новый интерьер и давно уже работает молодой фотограф? А может быть, этой фотографии вообще давно уже нет, а в том помещении расположился маленький продуктовый магазинчик с вывеской «Продукты 24 часа» или салон сотовой связи с рекламами новых тарифов вместо подростковой фотографии Не-Маркетинга в витрине?..
Что это?! Улицы, перекресток – как будто из прошлого, из советского времени. Та же унылость, серость, мимо едет облезлый чихающий грузовик советского производства. Но нет, присмотревшись к округе внимательнее, он обнаружил совсем неподалеку, на другой стороне улицы стоящим у обочины красивый иностранный автомобиль. Но заграничный автомобиль уехал, и опять кругом – прошлое, советское время! Не-Маркетинг пошел быстрее, Не-Маркетинг почти побежал! Где-то здесь должно было быть фотографическое ателье с его подростковым портретом в витрине! Кругом было уныло, бедно, грустно... Но, должно быть, это просто неожиданно переменилась погода, набежали тучи, сделалось пасмурно и неуютно. Прохожих мало, да и те – одни старички и старушки, одетые, словно нарочно, по моде сгинувших советских времен! Хотя, Не-Маркетинг понимал, что это не показатель, и пожилые люди часто подолгу донашивают старые вещи. Все может быть, такое может быть.
Но Не-Маркетингу хотелось, хотелось, чтобы на этой улице было, как в советское время, и он находил, находил былые приметы. О-па! Вот она, та самая фотография!
Тут он струсил окончательно, сбавил шаг и в какой-то момент чуть ли не остановился. Сейчас он, возможно, увидит свой подростковый портрет, который способен многое прояснить. Но может, того портрета в витрине уже нет?!
Медленно Не-Маркетинг приближался к витрине, напряжение с каждым последующим шагом, с каждой секундой нарастало... Ему в голову почему-то пришла неожиданная информация про то, какие у него были часы, когда он пришел сюда фотографироваться подростком: допотопные, полученные им по наследству, часы послевоенного выпуска с белым, выцветшим циферблатом и погнутыми черными стрелочками. Где сейчас эти часы? Где-то валяются среди ненужного хлама?! Или их выбросили на помойку, и они заржавели там? Но все равно, где-то должно быть что-то, что осталось от тех часов, которые были на нем, когда он был подростком. Не переплавили же их! Не растаяли же они, как лед, как снег! Почему же, черт возьми, пришла ему теперь в голову эта информация про допотопные часы?!
Не-Маркетинга все больше охватывал ужас. Наконец, он подошел к витрине фотографического ателье достаточно близко.
Предчувствия не обманули его: подростковый портрет по-прежнему был за витринным стеклом, ужасающе грязным, мутным, треснувшим во многих местах.
В эту минуту у Не-Маркетинга возникло ощущение, что фотографическое ателье заброшено, что внутри, за витриной, уже давно не бывает людей. Но в следующее мгновение он заметил, что дверь ателье слегка приоткрыта.
Не-Маркетинг подошел к витрине совсем вплотную и принялся рассматривать свою собственную подростковую фотографию.
Он то находил сходство фотопортрета портрета со встреченным накануне подростком совершенно очевидным, то начинал сомневаться и понимать, что одного этого портрета, снятого в определенном ракурсе, при определенном освещении, при определенном его, подростка, выражении лица, для того, чтобы сделать какой-то точный вывод не хватает, как вдруг через приоткрытую дверь фотоателье до него донесся отчетливый, принадлежавший, судя по всему, молодому человеку, голос:
– Что же будет дальше?.. Что же будет со всем этим дальше?! – спрашивавший очевидно был в сильном возбуждении и говорил достаточно громко.
– Ты спрашиваешь, что будет дальше? – ответил ему, в свою очередь, весьма пожилой, голос. – Я тебе отвечу: я не могу с точностью предугадать, что будет дальше. Этого никто не сможет предугадать. Но есть, есть у меня одно ужасное опасение. Пока только одно опасение такого рода. Но если я напрягусь, да если любой напряжется, то опасений такого рода можно придумать не меньше десятка. И одно будет ужаснее другого.
Не-Маркетинг весь превратился в слух.
– Какое опасение?
– Нынешняя жизнь общества стала во всех отношениях чрезвычайно изощренной и циничной. Все всех норовят одурачить, все всем совершенно не доверяют и никаким словам не верят; напротив, в каждом шаге, в любых речах тут же видится всем заговор, скрытый обман. Все всё и про всё давно знают, всё уже когда-то было, известно с чего начиналось, как проходило и чем закончилось. Ничего нового, кажется, уже придумать нельзя. Но комбинации того, что есть, комбинации старых сюжетов, каждый из которых, повторяю, обсосан уже, кажется, до костей, просто поражают своей невероятностью. Все эти комбинации сюжетов завязаны только на одном лишь моменте – на прекрасном знании человеческой психологии, на том, что комбинирующий прекрасно знает, что совсем не трудно предсказать, как извернется и на чем со стопроцентной вероятностью остановится человеческая душа при определенных обстоятельствах, потому что – и это опять-таки всем стало ясно, – большая часть человечества, которая и есть самая важная при статистических подсчетах, проста, гнусна и поступает каждый раз так, словно нарочно норовит убедить всех в том, что разума, благородства и добродетели есть в ней разве что самая малая капелька...
– Скажи толком, чего ты опасаешься?
– Я же тебе говорю, что опасений у меня много... Не знаю, какое из них быстрее сбудется...
– Да толком, толком скажи!
– Я же тебе объясняю: здесь, как в шахматах. В общем-то все фигуры ходят по доске очень просто, но из этих простых ходов можно сделать миллион самых неожиданных, самых невероятных для противника и для зрителей комбинаций. Эта, с одной стороны, унизительная для человека простота, а с другой – интригующая трагичность и невероятность комбинаций, при которой все одинаково циничны и все же, находится циник, который и в такой сложной ситуации, можно сказать, возьмет и обыграет в карты самого опытного и прожженного шулера – я имею ввиду остальных циников. Так вот это-то: с одной стороны, все – поголовно подлецы и дебилы, и нельзя рассчитывать ни на чью наивность и веру во что-то светлое, а с другой стороны – найдутся рычаги, которые и на этих циничных дебилов действуют препрекрасно – так вот это-то и станет главным лейтмотивом будущего.
– Да что ты как-то туманно говоришь?! Это все? Все опасение? – спросил молодой голос. – Чего же тут опасаться?!
– Да, у меня есть опасение. И то, что я тебе сказал, это – так сказать, фон для главного события, фон, который не менее ужасен, чем само событие, потому что придает ему еще большую ужасность и трагичность и окончательно сгущает мрак и не оставляет никакой надежды, разве что той единственной возможной в таком случае надежды, что явится новый Пророк, обладающий таким невероятным и сильным Словом, что враз сметет оно, это Слово, все неверие и цинизм, и осветятся вдруг внушенным разумом бессмысленные глаза дебилов. Потому что без такого Слова никак невозможно будет миру выпутаться из той трясины, в которую он, в очередной раз, замечу я тебе, попал. Правда трясина на этот раз самая ужасная и самая невероятная из всех тех, что были когда бы то ни было на пути мира, – голос говорившего становился от фразы к фразе всё более торжественным и громким.