Вихрь
Шрифт:
Турио, моложавый человек, в блестящем цилиндре и ослепительно белой манишке, был очень мил.
Он готов был, чем мог, услужить, но, по его мнению, мсье не нуждается ни в чьей помощи, он у себя дома.
У самого их окна росла акация с бледно-зелеными, серебристыми листьями. Через открытое окно доносились голоса газетчиков. Всюду был слышен родной французский язык.
– Да, я теперь дома! – произнес Жан.
Все сомнения последних двух лет, чувство неудовлетворенности, – удел слишком жадных к жизни натур, – все это исчезло, растворилось в массе новых
– Надень, пожалуйста, сегодня самое нарядное платье и все бриллианты, мы отпразднуем наш приезд.
После обеда они поехали в оперу. Давали «Самсона и Далилу».
Сидя в ложе и слушая знакомую музыку, Жан ощущал биение своего сердца. Он испытывал невыразимое блаженство, внимая пению артистов. Страсть с прежней силой овладела им. Он посмотрел на Ирэн. Неужели она могла забыть?
Он видел теперь все ее лицо. Его глаза не отрывались от ее губ. Раньше они часто смотрели так друг на друга.
Этот взгляд, как поцелуй, обжигал ее губы. С бледным от волнения лицом он смотрел на нее, как прежде. Ирэн отвернула голову. У него сразу испортилось настроение.
После театра они поехали ужинать к Анри вместе с Анжель. Жан был очень весел и пил много шампанского.
На следующий день Париж проснулся в сиянии нового чудесного дня. У Жана было много дел, и он отправился с утра в город. Покончив с делами, он долго бродил по улицам, наслаждаясь жизнью города-красавца. Вернувшись домой, он узнал, что Ирэн пришлось выдержать натиск множества его друзей, репортеров, разных деловых людей.
– Это будет, кажется, повторением Берлина, – сказала она вздыхая, но все же улыбаясь.
На следующий день после первого концерта стало еще хуже. Толпы людей штурмом старались проникнуть к ним, устраивали Жану овации на каждом шагу, не давали ему проходу.
Анжель была в Лионе. Ирэн страдала в одиночестве. Только Жан наслаждался всеми фибрами своей души.
Он охотно давал интервью. Президент республики пожаловал ему орден и устроил в честь его званый обед, на который были приглашены все видные деятели искусства. Ирэн могла гордиться. Ее муж – персона. Они виделись очень редко, почти только за обедом или за завтраком в ее комнате. Однажды, проезжая по улице, Жан увидел Приналева, стоявшего у газетного киоска. Он сейчас же остановил шофера.
– Вы в Париже? Я думал, что вы в Берлине!
– Пятнадцатого я вам аккомпанирую, – развязно ответил Приналев, – а сегодня мы устроим мальчишник.
Жан посмотрел в записную книжку и с гримасой показал ее своему приятелю. Он был приглашен на обед, а затем на вечер и еще в два места. Приналев спокойно вырвал листок и, скомкав его, выбросил. Они условились встретиться в шесть часов. В назначенное время Приналев ждал его в вестибюле. Он был все в том же костюме из саржи, белых носках и соломенной шляпе без ленты. Ему наплевать было на приличия. Их остановил на лестнице фотограф с аппаратом. Жан задержался на минуту. Приналев недовольно поморщился.
– Пойдем, дружище, а то я встану рядом с тобой, получится хорошенькая
Они пообедали вместе в маленьком ресторанчике Латинского квартала, в компании апашей и бульварных женщин. Приналев, видимо, был завсегдатаем. Он был со всеми на дружеской ноге и сразу ввел Жана в круг своих друзей. «Эй, Фанфан, знакомься с моим другом Жаном». Или: «Старина Сюрво, протяни твою грязную лапу и посмотри на гения», – говорил он, кивая в сторону Жана.
После кофе они вышли на улицу. Ночь была изумительная. В сумерках медленно прогуливались влюбленные парочки. Где-то, в одном из домов, слышалось пение.
– Вот где настоящая жизнь, – вдруг проговорил Приналев, – здесь, в этой толпе и в этих домах. Видишь эту освещенную комнату? – Он показал пальцем на желтый квадратик в темноте. – Говорят, что здесь все живут в одной комнате, но разве двум любовникам бывает тесно вместе? В эти летние ночи я чувствую себя молодым. Что может быть лучше юности? Живи и пользуйся благами жизни, расплата придет потом, и если погибнешь, то хоть недаром. К черту брак – кисло-сладкую бесполезную комедию – кому он нужен? Разве жизнь нам дана для этого? Нет, нужно брать все от жизни, наслаждаться, любить, гореть в огне ее радостей! Пусть кругом все рушится, а ты бери свое, хватай во что бы то ни стало. Половина людей не живет по-настоящему; не умеют, не хотят. Они довольны, влачат свое жалкое существование, обделывают делишки и умирают на перине.
Он схватил руку Жана и крепко сжал.
– Ты тоже разбогатеешь и будешь так прозябать, – свирепо проговорил он, – а ведь в тебе есть искра Божия!
Он остановился.
– Мне шестьдесят лет, и для меня все это кончено. Он завернул за угол, продолжая тащить Жана, и подозвал автомобиль.
– Vauront-Palais, – кратко приказал он шоферу. Откинувшись на спинку сиденья, Жан упивался ароматом политых улиц и деревьев. Его пожирали ненасытные желания. Он жаждал той жизни, о которой говорил Приналев.
Зал был набит битком. В темноте белыми пятнами выделялись лица зрителей. Занавес опустился, зажгли свет. Стало сразу очень шумно. Они с трудом протиснулись к своим местам, заказали абсент и коньяк. Жан чувствовал себя великолепно в этой толпе среди общего веселья. Снова взвился занавес, на сцене появилась танцовщица. Рука Жана со стаканом невольно опустилась. Это была Аннет. Она танцевала знаменитый «Танец лебедя», прославленный Павловой.
– Эти дураки не умеют играть Сен-Санса, – пробормотал Приналев. Он взглядом искал сочувствия у своего собеседника.
Жан не видел никого и ничего, кроме Аннет. Он видел ее такой, какой она была два-три года тому назад, когда он жил в своей маленькой комнатке в Вене. Ему вдруг сделалось не по себе. Прошло столько времени, с тех пор… Ах, как она хороша! Те же золотистые волосы, правильные черты лица, но что-то изменилось, – она стала еще красивее!
Публика неистово зааплодировала. Он посмотрел в программу: «Анна Мюллер, прима-балерина австрийского балета». Аннет раскланивалась публике. Занавес опустился.