Викинг
Шрифт:
— Греттир, дурья башка! Клянусь кишками Тангриснира [35] , я не приказывал тебе сбрасывать плавучий якорь! — донесся злобный рык с кормы. Высокой, с центральным рулевым веслом. Это был кнорр. Смешно, но я порадовался, что даже в таком бедственном положении сразу определил тип судна.
Когда меня выволокли на палубу, меня трясло, как цуцика. Но в голове заметно прояснилось.
Вокруг собралось с полдюжины бородатых ребят. Им было весело.
— Подъем, трэль! Не спи, замерзнешь!
35
Тангниостр
Данная команда была подкреплена пинком в бок.
Я встал. Это было невероятно трудно — в колодках. Но я справился. Минуты через три. Эти козлы продолжали гоготать.
Встал я не потому, что велели. Стоять все-таки лучше, чем валяться на палубе у них под ногами. Но только я встал, один из юмористов толкнул меня в грудь и я опять оказался на досках. Лишь борцовский навык уберег меня от того, чтобы треснуться башкой о палубу.
Скрипя зубами от боли и ярости, как уже упомянутый Тангриснир, я поднялся вновь. Весельчак же решил повторить. Ему понравилось. Но я подался в сторону, этого мудилу по инерции вынесло вперед, и я с невероятным удовольствием врезал ему головой в нос.
Потом мне было очень больно. Сначала — не расположенной к резким движениям голове, а потом — бокам, когда приголубленный дебил, сбив с ног, пинал меня ногами.
Недолго.
Кто-то, видимо старший, сообщил садисту, что если я помру, то он заплатит за меня из своей доли.
Карман, или, вернее, кошель — слабое место скандинавского моряка. Меня прекратили пинать и швырнули обратно в трюм. Люк закрывать не стали. Через квадратную дыру в трюм проникало немного воздуха и света. Достаточно, чтобы осмотреться. Прозябал я далеко не в одиночестве. Правда, видел я только ближайших соседей, но сразу стало ясно, что это — рабы. Не только потому, что все были в колодках. И не по дурацким стрижкам. По уныло-опустошенным лицам.
И вряд ли те бедолаги, что оставались вне моего поля зрения, имели другой социальный статус.
Обитатели «дна» вяло переговаривались. В основном, о еде. Двое ближайших, к моему удивлению, беседовали по-английски. Но тоже о жрачке. Еще один мой приятель по несчастью громко молился по-латыни.
Я попытался понять, каким образом оказался в трюме у работорговцев, но не сумел. Смутно помнилась ночь, улица, фонарь над воротами… Но точно не аптеки. Эх! Аптека мне бы сейчас не помешала.
— Что это за судно? — спросил я у одного из англичан.
— А тебе что за дело? — пробормотал тот.
Я спросил то же самое по-датски. Вернее, на том общем диалекте, на котором говорили все: и нореги, и свеи, и даны.
На меня покосились как на идиота.
И я на время оставил попытки завязать разговор.
Изучение колодок тоже не принесло положительной информации. Запоры — примитивнейшие. Но эффективные. С одной стороны — ремни, с другой — согнутая железка. Но даже дотянуться до них не было никакой возможности. Эх, будь здесь не эти отбросы цивилизации, а настоящие воины, мы бы запросто освободились и…
«Забудь, — сказал я себе. — Не в этой компании».
Надежда все же
Но вот найдут ли?
Ладно, буду терпеть, ждать и постараюсь сохранить организм в приличном состоянии. Мое здоровье и мои навыки — ценность безусловная. Их следует беречь.
Наступило время обеда. Выглядело это так: двоих рабов (видимо, самых надежных) освободили от колодок, затем спустили вниз котел с кашей, пару мисок и пару ложек.
Так что кормили нас в буквальном смысле — с ложечки. В дырку свесился один из работорговцев и внимательно следил, чтобы «няньки» старались. Время от времени сулил им разные неприятности, если кто-то из нас сдохнет во время пути от недоедания. Отрезание ушей было одним из самых гуманных взысканий.
Жратва (жидкая ячменная каша с рыбой, пресная и пованивающая прелью) в горло не лезла, но я заставил себя проглотить всё. Не стошнило, и слава Богу. Трэль, что меня кормил, остался доволен.
После обеда всем было предложено облегчиться — в деревянную бадью. Многие бадьи не дождались. Понос, как сказано у классика, штука резкая. Так что запашок в трюме стоял… насыщенный.
Дристунам нечего было надеяться на медицинскую помощь, но санобработкой их обеспечивали: вздергивали наверх и через некоторое время возвращали трясущимися и промокшими до нитки. Мне эта гигиеническая процедура была уже знакома.
Время шло. Вечером нас покормили еще раз. Тем же макаром. Ночь прошла тяжело. Тело в колодках закаменело. Я даже чувствовать холод почти перестал. Нет, бездействие до добра не доведет. Волю — в кулак, болевые ощущения — на выработку адреналина, и — физзарядка.
Я умел грузить мускулы даже в состоянии полной неподвижности. В колодках — тоже получилось. Через некоторое время я даже согрелся… И вызвал недовольство ближайших соседей, поскольку мешал им спать. Один даже попытался пнуть меня ногами… Получил колодкой по голове и успокоился.
Через некоторое время справа от меня раздались недовольные возгласы, однако грубый голос велел заткнуться, и говоруны смолкли.
Причина шума вскоре выяснилась. Ко мне пробирался кто-то из трюмных обитателей. Непростая работа, когда ты в колодках, но этот — справился.
Лунного света из открытого люка было маловато, чтоб его разглядеть, но, судя по всему, мужик крупный. Я приготовился к разборкам и был приятно удивлен, когда этот субьект, оказавшись рядом, просто представился:
— Над. Я был дренгом у Траслауда-ярла.
— Ульф, — в свою очередь представился я. — Хирдманн Хрёрека-ярла.
В отличие от меня, Над знал, как здесь очутился. Пару лет назад он убил какого-то бонда и то ли отказался, то ли не смог заплатить виру. Тинг присудил его к изгнанию, однако Над имел глупость вернуться, рассчитывая, что о нем забыли. Не забыли. Над был схвачен и продан за долги нашему нынешнему хозяину, Аслаку Утке. Аслак возил рабов куда-то на юг. Достаточно далеко, чтобы они могли забыть о возвращении домой. Впрочем, Над питал надежду, что парням, обученным воевать, и на юге могут предложить работу по специальности. Возможно… Но мне почему-то вспомнились дружинники Довгана, которым отрубили пальцы. А еще я слыхал, что в Микльгарде-Константинополе из таких вот здоровяков делают евнухов — присматривать за наложницами. Этой мыслью я поделился с Надом, и он загрустил. Но ненадолго.