Викинги

Бенгтссон Франц Гуннар

— Сейчас они уже среди блаженных мучеников,— сказал отец Виллибальд.

— Они там счастливы? — спросил Спьялле.

— Они сидят по правую руку от Бога и живут в гаком блаженстве, которого не может представить себе ни один смертный,— ответил отец Виллибальд.

— Тогда им там лучше, чем когда они были живы,— сказал Спьялле,— потому что в доме короля Эрика с ними обращались как с рабами.

Йива засмеялась:

— Ты заслуживаешь похвалы, а не порицания,— сказала она,— за то, что помог им достичь такого счастливого положения.

Отец Виллибальд сердито посмотрел на нее и ска­зал, что ему не нравится, что она относится к этому так легкомысленно.

— Такая глупая болтовня была тебе простительна, когда ты была всего лишь бездумной девчонкой,— сказал он,— но сейчас, когда ты — мудрая домохозяй­ка с тремя детьми, получившая много христианских наставлений, ты должна бы понимать.

— Я — дитя своего отца,— отвечала Йива,— и я что-то не помню, чтобы он совершенствовался духовно от того, что заводил детей, и от всех наставлений, полученных им от тебя и от епископа Поппо.

Отец Виллибальд печально покачал головой и слег­ка погладил себя рукой по затылку, что было его привычкой, когда упоминалось имя короля Харальда, потому что он все еще носил на своей голове след распятия.

— Нельзя отрицать, что король Харальд был боль­шим грешником, сказал он,— а в том случае, о котором ты говоришь, я чуть было не присоединился к армии блаженных мучеников. Однако во многом он был по­хож на царя Давида — и сходство, пожалуй, будет еще заметнее, если сравнивать его с королем Свеном — и я не думаю, чтобы ему доставило удовольствие слышать, как его дочь шутит по поводу убийства священника.

— Все мы — грешники,— сказал Орм.— Даже я не исключение, поскольку не единожды бил священников во время

наших походов в Кастилию и Леон, когда мы штурмовали христианские города и жгли их церкви. Их священники храбро сражались с нами копьем и мечом, и мой господин Аль-Мансур приказал, чтобы мы всегда убивали их первыми. Но это было тогда, когда я мало что понимал, так что думаю, что Бог не станет судить меня за это слишком строго.

— Моя удача лучше, чем я предполагал,— сказал Спьялле,— поскольку я вижу, что попал к честным людям.

Бледный молодой юноша с короткой черной боро­дой, четвертый из них, до этого момента сидел молча и потупив взор. Теперь, однако, он вздохнул и сказал:

— Все люди — грешники. Увы, это правда! Но ни один из вас не носит на совести такого бремени, как я. Я — Райнальд, недостойный священник Божий, каноник доброго епископа Эккарда Шлезвигского. Но родился я в Зюльпихе, в Лотарингии, и был раньше магистром кафедральной школы в Аахене, а сюда пришел потому, что я — грешник и очень несчастный человек.

— Да, таких нищих, как вы, еще поискать,— сказал Орм,— потому что у всех вас есть интересная история. Если и твоя история интересная, Райнальд, давай послушаем ее.

— Истории о грехе всегда интересно слушать,— сказала Йива.

— Только в том случае, если слушаешь их с набож­ным состоянием ума и делаешь из них полезные вы­воды,— сказал отец Виллибальд.

— Из моей истории, боюсь, можно извлечь много уроков,— сказал магистр печально,— потому что с двенадцати лет я — самый несчастный человек. Мо­жет быть, вы знаете, что в пещере между Зюльпихом и Хаймбахом живет мудрая женщина по имени Радла, которая может заглядывать в будущее. Моя мать отвела меня к ней, она хотела знать, буду ли я счас­тлив, если стану священником, поскольку у меня была сильная тяга к тому, чтобы стать слугой Божьим. Мудрая женщина взяла мои руки в свои и долго сидела, раскачиваясь и стоная, с закрытыми глазами, так что я думал, что умру от страха. Наконец, она стала говорить и сказала, что я буду хорошим священ­ником, и многое мне удастся. «Но одно несчастье ты будешь носить с собой,— сказала она,— ты совершишь три греха, и второй будет тяжелее первого, а третий — самый тяжелый из всех. Такова твоя судьба, и от нее не уйдешь». Таковы были ее слова, а больше она ничего не сказала. Мы горько заплакали, я и моя мать, когда шли домой от ее пещеры, потому что хотели, чтобы я был святым человеком, свободным от греха. Мы пошли к нашему старому священнику попросить совета, и он сказал, что человек, который совершил только три греха за всю свою жизнь, может считаться счастливым, но мне от этого было не легче. Итак, я поступил в церковную школу в Аахене, и ни один из учащихся не был столь ревностен и трудолюбив, как я, или более настойчив в избегании греха. Как по латыни, так и по литургии я был лучшим учеником, а к тому времени, когда мне исполнился двадцать один год, я знал Евангелие и Псалмы наизусть, а также большую часть Посланий к галатам и к фессалонийцам, что было слишком трудно для большинства сту­дентов, поэтому декан Румольд хвалил меня и сделал своим дьяконом. Декан Румольд был старик с голосом, как у быка, и с большими блестящими глазами. Люди дрожали, когда он обращался к ним, и превыше всего он любил две вещи, после святой Церкви Христовой: вино со специями и знания. Он был знатоком в таких малоизвестных и трудных науках, что мало кто мог понять даже их названия, таких, как астрология, чер­ная магия, алгоризм, и говорили, что он мог разгова­ривать с императрицей Теофано на ее родном визан­тийском языке. В молодости он бывал в восточных странах вместе с ученым епископом Лютпрандом Кремонским и рассказывал замечательные истории о тех местах. Всю свою жизнь он собирал книги, которых у него теперь было более семидесяти, и часто по вече­рам, когда я приносил ему в комнату горячее вино, он учил меня науке или разрешал мне почитать ему вслух из работ двух древних поэтов, которые были в его библиотеке. Одного из них звали Статий, он писал трудным языком о древних войнах, которые проходи­ли между Византией и городом Фивы. Другого звали Эрмолдус Нигеллус, его было легче понимать, он рас­сказывал о благословенном императоре Людвиге, сыне великого императора Карла, и о войнах, которые он вел против язычников в Испании. Когда я делал ошиб­ки, читая Статия, старый декан ругал меня и бил палкой, говоря, что я должен любить его и читать тщательно, потому что это — первый римский поэт, ставший христианином. Я старался угодить декану и избежать его палки, поэтому слушался, как только мог. Но я никак не мог полюбить этого поэта, как ни старался. Кроме того, был еще и третий поэт, стихи которого имел декан, они были в более красивых обложках, чем другие, и я иногда видел декана, сидя­щим над ними и что-то бормочущим. Когда он читал эти стихи, настроение его улучшалось, и он часто посылал меня купить побольше вина, но мне он никог­да не давал читать эту книгу. Это вызывало во мне любопытство, хотелось узнать, что там написано, и однажды вечером, когда декан ушел к епископу, я вошел в его комнату и стал искать эту книгу, и нако­нец нашел ее в маленьком сундучке, стоявшем под стулом. В начале книги были «Правила для магистра», это — советы святого Бенедикта на тему того, как вести святую жизнь, а после этого шли рассуждения о целомудрии, автором которых был некий англичанин по имени Альдхельмус. Затем шла большая поэма, красиво и очень красочно иллюстрированная. Она называлась «Арс аманди», что означает «Искусство любви», и была написана древнеримским поэтом Ови­дием, который, вне всякого сомнения, не был христи­анином.

Магистр печально взглянул на отца Виллибальда, когда достиг этого момента своего рассказа, и отец Виллибальд поощряюще кивнул.

— Я слышал об этой книге,— сказал он,— и знаю, что ее очень любят глупые монахи и ученые мо­нашки.

— Это — зелье самого Вельзевула,— сказал ма­гистр,— и все-таки она слаще, чем мед. Мне было трудно понять все, поскольку в ней было много слов, которые не встречаются в Евангелии и в Посланиях, да и у Статия тоже. Но мое желание понять написан­ное было не меньше моего страха перед тем, что в ней могло содержаться. О содержании ее я ничего не скажу, кроме того, что там было полно деталей, каса­ющихся ласк, сладкопахнущих веществ, странных мелодий и всех форм чувственного наслаждения, ко­торое могут получать мужчина и женщина. Поначалу я боялся, не будет ли великим грехом читать об этом, но потом я уговорил себя (это во мне говорил Дьявол) и решил, что то, что является подходящим для муд­рого декана, не может быть греховным чтением для меня. Похотливый Овидий был действительно вели­ким поэтом, хотя и полностью на стороне Дьявола, и я удивился, что его стихи запомнились мне без каких-либо усилий с моей стороны — намного легче, чем Евангелие или Послание к галатам, хотя я очень ста­рался запомнить их. Я читал до тех пор, пока не услышал снаружи шаги декана. Когда он вошел, то сильно отлупил меня палкой за то, что я забыл встре­тить его с факелом и помочь ему войти в дом. Но я почти не заметил боли, поскольку мои мысли занима­ли другие вещи. И потом еще два раза, когда его не было дома, я проникал в его комнату и таким образом дочитал книгу до конца. В результате этого со мной произошла большая перемена, с этого времени голова моя была полна греховными мыслями в мелодичней­ших стихах. Вскоре после этого за мои знания, меня сделали магистром в кафедральной школе, где все у меня шло хорошо до тех пор, пока я не получил вызов к епископу. Он сказал мне, что богатый торговец Дудо в городе Маастрихте, человек, известный своей на­божностью, даривший богатые подарки Церкви, поп­росил, чтобы ему прислали благочестивого и знающего священника для обучения его сына христианским добродетелям, а также письму и счету, и епископ выбрал для этой миссии меня, поскольку декан считал меня самым лучшим из молодых преподавателей и единственным, кто знает трудное искусство счета. Для того, чтобы я мог также проводить богослужения в доме торговца, добрый епископ возвел меня в ранг пресвитера с правом выслушивать исповеди, и я сразу же отправился в Маастрихт, где меня уже поджидал Дьявол.

Он обхватил голову руками и застонал.

— Пока что ничего особенного,— сказал Орм,— но, может, дальше будет интереснее. Давай послушаем, что произошло, когда ты встретился с Дьяволом.

— Я его не встретил в человеческом обличье,— сказал магистр,— но мне и этого хватило. Торговец Дубо проживал в большом доме у реки. Он тепло встретил меня, и каждое утро и по вечерам я проводил в его доме молитвы. Я с усердием взялся за обучение его сына, и иногда сам Дубо приходил послушать нас, потому что он был, в действительности, благочестивым человеком и часто просил меня не жалеть розог. Его жену звали Алхмунда. У нее была сестра, жившая вместе с ними, вдова по имени Апостолика. Они обе были молодые и красивые. Они вели себя чрезвычайно скромно и благочестиво, когда ходили, то двигались медленно, с потупленным взором, а во время молитвы никто не проявлял большего рвения, чем они. И хотя похотливый поэт Овидий поселился в моей душе, я не осмеливался смотреть на них и избегал разговоров с ними, так что все шло хорошо, пока не пришло время, когда Дудо должен был надолго уехать по делам на юг, а затем в Ломбардию. Перед тем, как отправиться в путь, он исповедовался мне и пообещал подарить бо­гатые подарки Церкви, чтобы обеспечить себе благо­получное возвращение. Он попрощался со своим се­мейством, заставил меня пообещать, что буду каждый день молиться за его безопасность, и таким образом, наконец, отбыл, вместе со своими слугами и лошадьми. Его жена и ее сестра громко рыдали, когда он уезжал, но когда уехал, их рыдания быстро прекратились, и они стали себя вести совсем по-другому, нежели рань­ше. Во время домашних молитв они вели себя столь же набожно, как и раньше, но стали часто приходить послушать, как я обучаю своего ученика, и сидели, перешептываясь и глядя мне в лицо. Иногда они вы­ражали беспокойство, не переутомился ли ученик, и предлагали, чтобы он пошел поиграть, а они могли, как они мне шепнули, посоветоваться со мной по делу большой важности. Они сказали, что очень удивлены, что я такой серьезный молодой человек, если принять во внимание мою молодость, и госпожа Апостолика спросила, правда ли, что все молодые священники робеют перед женщинами. Она сказала, что она и ее сестра должны сейчас считаться бедными вдовами в трауре, и что им очень нужны успокоение и утешение. Они сказали, что очень хотят исповедоваться мне во всех своих грехах до Пасхи, и Алхмунда спросила, могу ли я отпускать грехи. Я ответил, что епископ дал мне такое право, потому что, сказал он, это почтенное семейство известно своей набожностью, так что члены его в любом случае мало в чем смогут исповедоваться. При этом они радостно захлопали в ладоши, и с этого момента Дьявол сделал меня игрушкой в своих руках, так что эти две женщины все больше и больше зани­мали мои мысли. Ради сохранения их доброго имени Дудо строго запретил им ходить одним в город и приказал своему управляющему следить, чтобы они не нарушали этот запрет, по этой причине они часто бросали на меня взгляды и так со временем вовлекли меня в яму греха. Увы, мне надо было быть стойким и сопротивляться их соблазнам или просто убежать от них, как это сделал блаженный Иосиф в доме Потифара. Но Иосиф никогда не читал Овидия, поэтому его положение было менее опасным, чем мое. Когда я смотрел на них, мои помыслы были наполнены уже не благочестием, а похотью и греховностью, так что я дрожал, когда они проходили мимо меня, но я не осмеливался ничего делать, будучи еще юным и не­винным в этих вопросах. Но эти женщины, которые были настолько же полны греховных помыслов, как и я, но зато были намного менее робкими, не боялись. Однажды ночью, когда я спал в своей комнате, я был разбужен женщиной, ложащейся ко мне в постель. Я не мог сказать ни слова, переполненный страхом и радостью. Она прошептала, что начинается гроза, и она очень боится бури. Потом она обвила меня руками и стала страстно целовать. Неожиданно вспышка мол­нии осветила комнату, и я увидел, что эта женщина — Апостолика, и хотя я тоже очень боялся молнии, мне уже некогда было думать о таких вещах. Однако, некоторое время спустя после того как я с нею полу­чил такое удовольствие, которое превосходило все, описанное Овидием, я услышал раскаты грома прямо над нашей крышей и сильно испугался, потому что подумал, что это Бог хочет поразить меня своей мол­нией. Этого, однако, не произошло. А на следующую ночь, когда ко мне пришла Алхмунда, столь же жаж­дущая, как и ее сестра, вообще никакого грома не было, а моя похоть была сильнее, чем всегда, так что я предался удовольствиям греха с веселым мужеством и твердым сердцем. Эти женщины имели мягкий и добрый характер, никогда не укоряли меня и не ссо­рились друг с дружкой, в них не было зла, кроме только их великой похоти. Никогда они не выказывали страха или угрызений совести от того, что они делали, только немного беспокоились, не узнали бы слуги о том, что происходит. Но Дьявол в них был силен, поскольку, что может быть для него приятнее, чем видеть падение слуги Христова? Когда наступила Пасха, все обитатели дома по очереди пришли ко мне, чтобы исповедоваться в грехах. Самыми последними пришли Алхмунда и Апостолика. Они торжественно рассказа­ли мне обо всем, что имело место между ними и мною, и мне ничего не оставалось делать, как отпустить им грехи. Это был ужасный проступок с моей стороны, поскольку, хотя я к этому времени уже погряз в грехе, все выглядело таким образом, будто я преднамеренно предал Господа.

— Я искренне надеюсь, что твое поведение с тех пор изменилось к лучшему,— сказал отец Виллибальд сурово.

— Я тоже надеялся на это,— отвечал магистр,— но судьба распорядилась иначе, так как и предсказывала ворожея, когда предупреждала меня о трех моих гре­хах. До тех пор, однако, Дьявол еще не вполне завла­дел моей душой, ведь я, как и обещал, каждый день молился за благополучие торговца, чтобы опасность миновала его и он невредимым вернулся домой. Более того, спустя некоторое время я стал молиться за него по два и даже по три раза на дню, дабы успокоить угрызения совести и унять ужас, наполнявший мою душу. Но страх мой с каждым днем становился все сильнее, пока, наконец, в ночь после празднования Христова Воскресения, я больше не мог этого выдер­жать и тайно сбежал из дома и из города, и пошел, попрошайничая, по дороге к дому, где все еще жила моя мать. Она была благочестивой женщиной, и когда я рассказал ей обо всем, она горько разрыдалась. Потом, однако, она стала успокаивать меня, говоря, что неудивительно, что женщины забыли об осторожнос­ти, увидев меня, и что такое происходит гораздо чаще, чем люди думают. Единственное, что мне остается, продолжала она, это пойти к декану и рассказать ему все, что произошло. Она благословила меня и я отпра­вился исполнять ее наказ. Декан Румольд уставился на меня в изумлении, когда я появился в его доме, и спросил, почему я вернулся. Тогда, рыдая, я рассказал ему правдиво обо всем, с самого начала и до конца. Он пришел в ярость, узнав, что я без разрешения читал Овидия, но когда я рассказал ему о том, что было между мной и теми двумя женщинами, он хлопнул себя ладонями по коленям и разразился громогласным смехом. Он сказал, что хочет знать обо всем в подроб­ностях. Потом спросил, нашел ли я тех женщин удов­летворительными. Затем вздохнул и сказал, что ни один период жизни не сравнится с молодостью и что никакое деканство во всей Империи не стоит ее утра­ты. Но по мере того как я продолжал свой рассказ, лицо его мрачнело, и когда я закончил, он с силой ударил кулаком по столу и проревел, что я вел себя в высшей степени неприлично и что это дело должен решать епископ. Итак, мы отправились к епископу и рассказали ему все. Они с деканом были согласны в том, что я поступил очень нехорошо, дважды обманув доверие: во-первых, покинув дом, в который меня направили, и во-вторых, выдав тайну исповеди, когда рассказал матери о том, что произошло между мной и теми двумя женщинами. То, что я совершил блуд, было, конечно, большим грехом, но в общем-то делом обычным, не сравнимым с тем, что я совершил потом. А это может быть искуплено только ценой самого сурового наказания. Однако поскольку действовал я скорее по юношеской глупости, чем по злому намере­нию, они накажут меня, сказали они, по возможности мягко. Итак, они предложили мне на выбор три нака­зания: провести год в должности капеллана в большой больнице для прокаженных в Юлихе, совершить па­ломничество в Святую Землю и принести оттуда цер­ковное масло с Оливковой Горы и воды из реки Иор­дан или отправиться миссионером обращать в христи­анство датчан. Ободренный их сочувствием и объятый желанием искупить свой грех, я выбрал самое тяжкое наказание. Они послали меня к епископу Эккарду в Хедеби. Он тепло принял меня и вскоре сделал одним из своих каноников за мои знания. Я оставался у него два года, устремляя все силы на дело набожности и преподавая в школе, основанной им там, пока моя судьба вновь не подвела меня и я не совершил мой второй грех.

— Странный ты священник,— сказал Орм,— с твоими грехами и сумасшедшими бабами. Но ты так и не сказал нам, почему пришел сюда.

— Почему ты не женился, как разумный чело­век,— спросила Йива,— если так сильно любишь женщин?

— Некоторые считают, что священнослужитель не должен жениться,— сказал магистр,— вот этот ваш священник тоже ведь неженатый, хотя, возможно, он более благочестив, чем я, и поэтому лучше противос­тоит соблазнам.

— У меня есть дела поважнее, чем женщины,— сказал отец Виллибальд,— а теперь, слава Богу, я уже достиг возраста, когда этих соблазнов больше не существует. Но благословенные апостолы придержива­лись различных взглядов на этот счет. Святой Петр сам был женат, мало того, он даже брал жену в свои поездки к язычникам. Святой Павел, напротив, при­держивался противоположного мнения, он всю жизнь оставался холостым, что, возможно, и было причиной того, что и путешествовал он дальше, и написал боль­ше. Уже в течение многих лет благочестивые люди склоняются к тому, чтобы принять точку зрения свя­того Павла, а аббаты ордена святого Бенедикта во Франции считают, что священнослужитель должен избегать брака и, по возможности, всех форм половой жизни. Хотя лично я считаю, что пройдет еще немало времени, прежде чем всех священнослужителей мож­но будет уговорить на то, чтобы они ограничили себя в такой степени.