Виктор Розов. Свидетель века
Шрифт:
После уж я услышал термин: детабуирование. То есть снятие запрета с того, на что было наложено табу. И понял, насколько отец смотрел глубже меня.
Он даже пытался Горбачева отговорить. Дело в том, что какое-то время, около года, Горбачев его к себе приближал. Это после поездки в Японию, когда отец был включен в состав делегации. Так вот, он убеждал Горбачева, что какими бы ни были результаты референдума, уже сам факт его проведения будет страшным ударом по Советскому Союзу.
B.К.: А теперь-то мы знаем, что Михаилу Сергеевичу скорее всего и нужен был такой удар – чем страшнее, тем лучше.
C.Р.:
B.К.: Не понапрасну было, что он свою позицию и свой гражданский темперамент в те годы проявил публично. Во-первых, спас таким образом честь русской интеллигенции, которая основательно себя замарала. А во-вторых, многим помог лучше понять, что происходит.
C.Р.: Он, конечно, и сам понял далеко не сразу. Так называемую перестройку приветствовал и Горбачева вначале поддерживал. Считал, что какие-то перемены определенно нужны. Но когда все стало принимать негативный, разрушительный оборот, он, что называется, уперся. Причем у него был такой характер: если уж он упирался, то очень твердо – переубедить его было невозможно. Скажем, никто не мог ему внушить, что при Советской власти был только ужас и Советский Союз – это ужасно…
Знаете, на него не действовал медицинский гипноз: это впервые выяснилось, когда в 50-х годах он перенес инфаркт. И вот так же не действовал на него гипноз социальный.
B.К.: Меня в то критическое время привлекло к нему именно это его самостояние, независимость и твердость выношенных, выстраданных убеждений, что резко отличалось от поверхностного и угоднического конформизма многих крикливых «творческих интеллигентов».
C.Р.: Вы верно связали его поведение в эти годы с тем, как проявил он себя в 41-м: доброволец, ополчение, тяжелое ранение. Как совершенно искренне, убежденно и мужественно шел он на защиту Родины тогда, так и теперь, через много десятилетий, стал яростно защищать свою любимую Родину – Советский Союз.
В.К.: Однако многим из тех, кто еще вчера был с ним близок, это очень не понравилось! Так же ведь? Вот вы рассказывали мне про театральную критикессу, которая заявила: дескать, вы не понимаете, Виктор Сергеевич, что противопоставляете себя большинству…
С.Р.: Такое было не раз. Он этой критикессе при мне ответил: «А я вот сегодня стоял в магазине в очереди за молоком, и незнакомая женщина мне сказала: «Вы Виктор Сергеевич Розов? Спасибо вам большое, вы ведь один правду говорите о том, что происходит».
Какое-то время тогда ему еще давали слово на телевидении, поэтому люди узнавали его в лицо. Но он довольно скоро встал на позицию резкого, полного неприятия этих капиталистических реформ и всего, что вело к развалу Советского Союза, и трибуны, кроме «Правды», почти всюду стали его лишать.
B.К.: Однако в 1993-м на встречу Ельцина с интеллигенцией в Бетховенском зале все-таки пригласили?
C.Р.: Да, пригласили. Может, какая-то надежда у них была, что удастся его повернуть. А ему там физически плохо стало. Он просто задыхаться начал от всего, что кричали вокруг. Помните? Знаменитый пианист: «Канделябрами их, Борис Николаевич, канделябрами!» Но канделябров, видимо, не оказалось – были танки. Ну и пошли в ход.
Эти люди уже поняли, что очень много может перепасть
B.К.: Я часто думаю: а мог бы он в те годы повести себя иначе? Все же возраст, инвалидность, болезни, а он, вместо спокойной жизни, навлекает на себя горы неприятностей…
C.Р.: Уверен, иного не могло быть. Я уже сказал вам про главное в его убеждениях и в характере. А особенно надо учесть, что для него любовь к Родине вовсе не была какой-то декларацией «на публику». Это было глубоко внутреннее, но очень сильное чувство, которое владело и двигало им, заставляло страдать, диктовало решительные слова и поступки.
Я вот говорил, как он болел за Советский Союз и за все советское. Но тогда же, и не менее активно, он начал выступать в защиту русских – русского характера, русской души, русской культуры. А почему? Это опять-таки стало реакцией на атаку так называемого общественного мнения, когда пошла волна издевательств: будто все русское – это, как теперь говорят, отстой, чуть ли не уродливое отклонение мировой цивилизации.
B.К.: Да, уж такое, как я понял, он принять не мог.
C.Р.: Возмущался страшно каждым подобным выпадом! Суть в том, что душою он был русский и советский вместе. Всегда. Это в нем не противостояло, как в некоторых, он не видел и не допускал здесь никакого противопоставления.
B.К.: Мне понятно: в органическом единстве – интернационализм и патриотизм. Ведь интернационализм – это вовсе не космополитизм, который правильно назван безродным. Это, в конце концов, проявление той самой всемирной отзывчивости русской души, которую Достоевский выделял в Пушкине. А вот некий сценарист Аркадий Инин позволил себе в газете назвать Розова… русским нацистом. И ведь не он один так бил по солдату Великой Отечественной! Наверное, вы тоже были свидетелем этих ударов?
C.Р.: Увы. Не только в газетах и по телевидению. Домой звонили. Конечно, не называясь. Но при том как оскорбляли его!
B.К.: Переживал сильно?
C.Р.: Естественно, было неприятно. Однако у него за большую жизнь уже выработался определенный иммунитет на несправедливые выпады. Ну а самое главное – он был убежден в своей правоте, и столкнуть его с твердой убежденности, как я уже говорил, ничем было невозможно.
ОБ ИСТОКАХ, КОРНЯХ, ЖИЗНЕННОЙ ОСНОВЕ
B.К.: Давайте, Сергей Викторович, перейдем сейчас к тому, что весьма важно для читателей. Я имею в виду, как сложилась жизнь писателя Розова и сформировалась вот такая уникальная его личность, о которой мы с вами говорим. Можно начать с истоков и корней биографии?
C.Р.: Всем порекомендовал бы книгу отца, которую он назвал «Путешествие в разные стороны». Там, правда, нет последовательного изложения биографии. Это какие-то, на первый взгляд, обрывочные воспоминания, эссе, зарисовки, новеллы из жизни, но все вместе складывается в очень искреннюю исповедь.