Виктор Вавич (Книга 2)

Житков Борис Степанович

– Сюда! Сюда!
– кричит Всеволод Иванович, машет, гребет воздух рукой из окна и бросился в Тайкину комнату - открыть, открыть, вмиг. И уж не слышно голоса - крик в улице. Лезут, лезут, двое лезут. Всеволод Иванович бросился, тянул за руки, скорей, скорей! Не видел лиц, руки ловил, дергал вверх. Что это? Назад бегут! Сбились все, и ревет, плачет куча, вон напротив на забор лезет, срывается, ох, опять слетел. Ворота заперли!

– Бей стекла! Лезь!
– крикнул Всеволод Иванович.
– Бей им стекла!
– Но не слыхать за ревом голоса, он отскочил от окна, уж валят в окна, один через другого, навалом, кашей, и уж замешали, затолкали в комнате Всеволода Ивановича: не лица, изнанки одни, глаза на них и рты трясутся. Не разобрать кто - старые или молодые, все лица, как одно. Всеволод Иванович пробивался к окну - нет, не лезут больше - Всеволод Иванович отгребал людей назад, кричал:

– В коридор, во двор!

В улице уже мало крику, нет крику, стражник вон и машет, грозит нагайкой в окно Всеволоду Ивановичу.

– Ракалья!
– крикнул Всеволод Иванович, и оборвался голос.
– Мерзавец, - кричит Всеволод Иванович, и нет голоса.
– Еще чего-то грозит, мерзавец. Всеволод Иванович глотнул слюну.
– Глаша! Ружье!
– еле слышно.
– Ружье! Дай!
– огнем режет горло.

Дальше поскакал мерзавец. Всеволод Иванович кинулся к себе в комнату, сорвал со стены двухстволку, хватал из патронташа пустые медные гильзы, бросал на пол.

– Черт проклятый!
– Всеволод Иванович с силой шваркал гильзы о пол.

И вдруг дверь распахнулась - урядник какой-то, ух, рожа злая, нащетиненная.

– Это ты, это ты, - и войти боится, ружья боится. И Всеволод Иванович задохнулся, застыл на миг, бросил с силой ружье об пол и кресло, свое кресло дубовое схватил, как палку, и без весу оно, как во сне бывает, и одной рукой занес и швырнул в стражника без надежды, как бумажкой. Всеволод Иванович глянул в дверь, и не было стражника.

Глаша, жена, Глафира Сергеевна, в белом, как в саване, стоит в белой рубахе, в кофточке. И Всеволод Иванович не слышит слов - кровь в голове, задавило уши, и кресло поперек коридора в дверях, а стражника нет.

И Глаша руки протягивает с мольбой. Всеволод Иванович вдруг заметил, что он все дышит, дышит, часто, воздуха побольше, скорее.

– Глаша!..
– дохнул Всеволод Иванович.
– Ничего!.. Ничего! Выйди!
– и Всеволод Иванович отмахнул рукой, чтоб ушла.

Всеволод Иванович отвернулся к столу, оперся кулаками, нагнулся и дышал, дышал. Не оборачивался, слышал, как жена возится, расшевеливает тяжелое кресло, силится пройти и зашлепала прочь босыми ногами. Всеволод Иванович все шире и шире качал воздух, во всю силу размахивал грудь. "Стоять, стоять так надо, быком стоять, и дышать. Шевельнусь - сдохну", думал Всеволод Иванович и слышал, как стучит кровь во всем теле.

– Испей, испей!
– и Глаша стакан тычет, белая рука какая, пальцы сухонькие.

Всеволод Иванович головой помотал. А она тыкала стаканом в губы.

Шапку долой!

ПЕТР Саввич стоял в толпе, все густо, плотно сжались, но к театру не пройти. Петр Саввич протолкался вперед - кольцом стоят... а черт их знает кто? Слободские, что ли? С дубьем все. Узнал двоих - в "пятой общей" содержались. Красные все. Свистят. И вон дым! Дым от театра. Сволочь какая! Солому жгут под стеной, под каменной, под окнами. Пожарная часть рядом. И никто ничего. Вон конные стражники торчат - чучела, и хоть бы что.

– Эй, черти!
– крикнул во всю хриплую глотку Петр Саввич. И оглянулись, что с дубьем двое.

– Статистик, сукин сын? А ну давай!
– и дернул один за плечо.

Петр Саввич рванулся, ткнул ладошкой в морду - отпихнулся в толпу. И тут все заорали, двое выбежали из театра, заметались в густом кругу, вон еще, еще повалило из театра, выплевывало людьми из дверей черными кучками, и кучки рассыпались.

– Бей статистиков! Жидову пархатую! Петр Саввич сунулся снова вперед, но его чуть с ног не сбило народом; все ринулись вбок - конные стражники табуном прут.

– Что ж это! Да куда! На народ! Черти, сволочи!
– кричал Петр Саввич, но ничего не слыхать - визг, орево, завертело, забило уши. И пуще крик оттуда, из круга. Петра Саввича повернуло - ух, дым столбом над театром. Владычица, да что же это? Что же это такое, Господи?
– шептал Петр Саввич.
– Конец, дыбом все... Остолопы!!
– еще раз крикнул Петр Саввич, и тут больно под ногу поддала тротуарная тумба, и Сорокин сел, и уж кто-то коленом с размаху протер по лицу, и Сорокин зажал голову меж локтей, обхватил пальцами затылок.
– Пропадать надо! Пропала Россия!
– и сквозь зажатые уши Сорокин слышал истошный вой, и в зажмуренных глазах виделось, будто небо вьюном свилось и кружит и свистит, и не уворачивался уж, когда стукали голову коленками, сапогами. Кто-то грузный свалился на Петра Саввича, придавил, и Петр Саввич так и повалился, не пускал головы из стиснутых рук. Упал как деревянный - всему, всему сейчас конец и черт с ним!.. и слава Богу!

Петр Саввич пришел в себя. Он и боли сразу не чувствовал, толчки одни. Кто-то стукал в зад. Открыл глаза - околоточный стоял и бил с размаху носком сапога. Кричал:

– Пьян ты или очумел, скотина, разорви твою мать!

Петр Саввич оглядывался, мигал. С порожней площади, с того краю чужим глядел театр - закопченный фасад. Петр Саввич глаз с него не сводил и шарил рукой фуражку. Нашел фуражку. Вот, растоптанная, его, с синими кантами, тюремная.

– Ну пошел!
– крикнул квартальный и еще раз поддал носком. Петр Саввич встал, напялил фуражку, квартальный ткнул в плечо.
– Пшел, пшел!

И Петр Саввич избитыми ногами ловил мостовую, стукал и все глядел на театр.

"Неужто же во всем свете такое? Такое вот пошло?"

Плелся и все оглядывался на театр и вдруг кровь увидал на мостовой так, лужица, будто козла зарезали. И еще вон. По мертвой улице шел Петр Саввич. Души живой нет. Померли все. И Грунечка там тоже, верно... И собаки не лают. Петр Саввич шел один посреди улицы по самой грязи, не разбирал дороги. Спросить! Остался ведь кто живой. Крикнуть? И страшно крикнуть. Вон направо ворота распахнуты, раскрытый двор и пусто - как после грабежа какого. Петр Саввич стал среди грязи. И окошки в доме распахнуты.

"Ихний, ихний дом! Землемеров дом. И весь распахнутый".

Петр Саввич двинул к воротам, и пес вдруг залаял. Сорокин замигал глазами и растянул губы, обошел собаку - живы, может быть. Он осторожно тупыми грязными ногами вошел на крыльцо, толкнул дверь. Коридор, и вон стоит живой, сам землемер стоит, Вавич, старик ты мой милый. Петр Саввич просунулся в двери, ступил шаг, закивал головой молча.

А старик глядит, приглядывается и вдруг как гаркнет:

– Вон!

Петр Саввич как от удара шарахнулся назад, по ступенькам быстро, неслышно проковылял, и собака лаяла как далекая. В ворота прошел и не знал, что это от слез плохо видно стало улицу, и заплавало, затуманилось все. И дышал на ходу: