Виктор Вавич (Книга 2)
Шрифт:
На сцене стол с красным сукном, и сидят вокруг, как на экзамене, - и вдруг встали все за столом, и в театре все хлопают, хлопают, и кто-то кричит за Тайкой зычно, по слогам:
– До-лой са-мо-дер-жа-ви-е! До-лой!
– как стреляет. Один за столом поднял руку - стали замолкать, тише, тише. А этот вдруг по тишине зыкнул:
– Долой са-мо-державие!
И тот с рукой со сцены улыбнулся весело и снисходительно в его сторону.
– Господа!
– крикнул со сцены и опустил руку.
– Господа! Первым долгом я считаю нужным огласить акт... то есть манифест, данный семнадцатого октября...
– Известно всем!
– гаркнул за Тайкой опять этот зыкало, и все закричали. Ух, шум какой невообразимый. Нет, нет котелка, или не нашла. Стихли опять.
– Господа!
– опять крикнул со сцены - кто это? Тайка глянула знакомый будто? Да, да, из управских, из земской управы, как его статистик!
– вспомнила Тая.
– Гос-по-да! Объявляю митинг открытым. Слово принадлежит товарищу Кунцевичу.
Вышел худой из-за стола вперед, высокий, с бородочкой.
– Громче! громче!
– орут все. А он краснеет. Что же это?
– ...свобода союзов!..
– услыхала Тайка.
– Свобода объединяться...
"Вон! вон котелок, вон там за серой шляпой".
– Тайка дернулась вправо, протискивалась вдоль барьера.
– Куда несет? Да стойте на месте!
– и Тайку спирали, не пускали, и прямо уж перед нею надрывался хриплый голос Кунцевича:
– Мы требовали самодержавия народа! Народоправство!.. царь... правительство...
Тайка уж видела, что это он, он - крохотный кусочек щеки увидала меж голов - он! он!
– Тайка вдавилась в толстого по дороге, его бы только перейти. Тайка не спускала глаз с Израиля.
Мигнуло электричество. Еще раз - притухло - можно было просчитать три. И что это кричит кто-то сверху? И вон со сцены все глядят вверх, на галерку, кто-то машет руками: всех как срезало голосом этим; все обернулись, и только шелест на миг - и вот крик сверху:
– ...а в городском саду конные стражники! Избивают! Нагайками детей!
Гулом дохнул театр, и крик поверх гула:
– На площади полиция! Конные жандармы! Театр хотят! под-жечь!!
Крикнул он со всей силы. И сразу вой набил весь театр, вой рвался, бился под куполом.
Тайке казалось, что сейчас не выдержит, оборвется и грохнет вниз огромная люстра под потолком, ей казалось, что свет задергался, задрожал от крика. Она видела, как дернулись все там, внизу, в оркестре, черной массой сбились вправо и в маленьких дверках вон, вон, душат, душат человека, спиной к косяку. Мотает головой, рот открыл, глаза вырвутся! Тайка заметалась глазами, где Израиль? Что это? Израиль выше всех, под стенкой, под самой рампой. Встал на что-то, на стул, что ли. Стоит и футлярчик под мышкой. Но в это время Тайку сзади прижали к барьеру, совсем сейчас перережут пополам - впились перила. Израиль смотрит прямо на нее, брови поднял и машет рукой, каким-то заворотом показывает. Тайка со всей силы старалась улыбнуться - Израиль что-то говорит - одни губы шевелятся и усы ничего не слышно - но ей! ей! Тайке говорит, Тайке рукой показывает. Ух, какой он! Приказательный, как папа прямо. И вдруг отпустило сзади на миг, и Тайка дернулась - ноги онемевшие, как отрезанные, и все-таки ноги поддали, и Тайка боком вскарабкалась на барьер и перевалилась. И вдруг за ней следом, сбоку, справа, слева, полезли люди, бросились, будто вдруг открылось, распахнулось спасение - они бросались вниз, прямо на головы, на сбившуюся гущу людей, топтали сверху ногами, потом проваливались и руками взмахивали, как тонут в реке. Тайка держалась за барьер, ноги нащупали карниз, на той стороне - Израиль! Израиль! Израиль рукой, ладонью и футлярчиком оттирает от себя, будто прижимает ее к барьеру, притискивает через воздух, через дикий вой и говорит, говорит, широко говорит, ртом скоро, скоро. Тайка глядела, держалась глазами за Израиля, а он выставил вперед руки, будто придерживал ее, чтоб не упала сверху. У Тайки немели руки, кто-то наступил на пальцы сапогом. Громадный мужчина ворочался внизу, он был уж без шапки и тяжелыми ручищами рвал соседей за лица, прорывался вперед к узкой дверке оркестра - красная шея, совсем красная, мясная, он вертел головой, потом вскинул руки, стал бить себя по темени, неистово, со всей силы. И вдруг вмиг стало темно - как лопнул, не выдержал свет. Крик притих на мгновение и взорвал последним оглушительным ревом - у Тайки задрожали руки. Она смотрела в темноту, в ту самую точку, где был Израиль, смотрела со всей силы, чтоб не потерять направления. Тайка не чувствовала рук, но руки держали, как деревянные, а внизу будто кипит, ревет огонь сорвусь - конец, как в пламя, а там, на той стороне, - Израиль, и казалось, что видит, как он руками придерживает воздух, чтоб она не упала.
Кукла
ВСЕВОЛОД Иванович не хотел выходить, не хотел сходить со своего кресла; как взбесились бабы - не повернись, все не так, все дурак выходишь. "Валяйте, валяйте сами... без дурака, без идиота старого. Пожалуйста!"
Всеволод Иванович даже ногу на ногу закинул для независимости и сгреб со стола книгу, не знал еще какая - забыл, обтер пыльный переплет об ручку кресла - поскорей бы раскрыть. Всеволод Иванович без очков, ничего не видя, смотрел в раскрытую книгу, раскрыл, где открылась, серым туманом глядела печать. Глядел, солидно хмурился в страницу. Очки в столовой оставил! Всеволод Иванович пошарил глазами по столу. Ага! Лупа, большая, чуть не в четверть аршина, лупа в оправе, с деревянной ручкой, и Всеволод Иванович рассматривал огромные буквы и мшистую бумагу: "идучи тою линией, браты были перпендикуляры. Так гласит донесение первой российской землемерной партии в царствование..."
Хлопнула наружная дверь. "Ушла. Ну и уходи. Уходи от дурака. Дурак ведь", - вполголоса сказал Всеволод Иванович и положил книгу на стол, стал скручивать папиросу. Огорчительно крутил, не спеша. Заслюнил аккуратно, оправил, вкрутил в мундштук.
– Отчего ж? Можем и болваном жить. И оставьте болвана в покое... говорил тихонько Всеволод Иванович и шарил в кармане спички. "И на столе нету. И вечно затащут последнюю коробку. Черт их совсем дери! А потом дверью хлоп - и подрала - фюить хвостом. Красавица Гренады!" - и вдруг замкнулась душа; сразу все слезы ударили в горло: ищет бедненькая! Ищет приласкаться, счастья ищет, копеечного, ситцевого...счастья ситцевого... распинает ее всю. Маленькая была - куклу, куклу просила, с волосиками, чтоб причесывать, - куклу ей надо было, чтоб обнять, чтоб прижать, придавить к груди и лелеять до слез, и собирался, собирался - купил, и как вся покраснела, схватила, не глядя, ушла, забилась, не найти, чтоб не видели. Там и любила где-то свою куклу, пеленала, расчесывала. Всеволод Иванович с силой хватил кулаком по стулу, и прыгнули старые сургучики и циркуль без ножки. "А что, что я ей помогу! Сама теперь побежала. Фу, как дурак, на слезы слаб стал. Господи! твоя воля святая!" - вдруг за пятьдесят лет первый раз перекрестился Всеволод Иванович, один у себя в комнате.
И обступило время Всеволода Ивановича, и он раскрытыми глазами смотрел в стены, с шумом летело время мимо ушей голосами, криками. На охоте, тогда - застрелиться хотел. Осенью, на номере стоял. Заряд медвежий - в лоб хотел, и полная грудь сил и воздух сырой с листом палым, и напружились плечи у Всеволода Ивановича... И вдруг топот по мосткам - каб-лучищами во весь мах. Всеволод Иванович вздрогнул - отчаянный стук, и еще, еще вразнобой - эх, топот, как крик. Всеволод Иванович дернулся, рванул дверь, к окну, в столовую - ух, бегут, бегут люди - опрометью вниз мимо окон, лупят по грязи - ребята бегут, гимназистки, бегут как отчаянно - и вот на клячонке вскачь.
– Ах, сукин сын! стражник конный! и прямо на ребят, и плеткой, плеткой! Ой, девчонку по лицу.
Всеволод Иванович застучал, не жалея стекла.
– Что ты, негодяй, делаешь!!
– и опрометью бросился на улицу, отмахнул калитку.
Стражник топтался среди улицы и старался садануть бегущих.
– Что ты, мерзавец, делаешь!
– заорал Всеволод Иванович, бежал к стражнику, потерял туфли в грязи.
– Ты что! Обалдел, прохвост!
– Всеволод Иванович без шапки, с бородой на ветру, поймал клячу за повод и дернул вбок, рывом, всем стариковским грузным телом рванул вбок.
– Брось!
– крикнул стражник и зубы оскалил на красном лице и нагайку замахнул - Брось, сволочь!
– Арестант! Разбойник! Детей!
– хрипел, рвал голос Всеволод Иванович, тянул клячу к воротам.
Стражник окрысил лицо, прянул вперед, достать старика, и вдруг черным ляпнуло в лицо стражнику - черной грязью, комом огромным залепило лицо, сбилась фуражка. Всеволод Иванович глянул - парнишка в картузе уж копал живыми руками, нагребал грязь в мокрой колее, а мимо бежали, бежали всякие, кто-то ударился с разбегу о Всеволода Ивановича. Всеволод Иванович еле поднялся из грязи. И вон с криком, с воем бежит толпа сверху улицы. Всеволод Иванович бросился во двор, еле пробился в калитку, вбежал в дом старуха стояла в рост у своего окна и дергала рукой шпингалет. Всеволод Иванович даже не удивился, что встала, будто семь лет сном отлетели назад. Всеволод Иванович скользил грязной рукой, рвал, открывал замазанные окна, и все летело под руками, будто картон отдирал. Он бросился к старухе, оттолкнул, рванул раму, ударил ногой вторую - окно распахнулось.