Виктор Вавич (Книга 2)
Шрифт:
Житков Борис.
Виктор Вавич
Роман
КНИГА ВТОРАЯ
Themistocles
""THEMISTOCLES Neoch films Atheruensis" - замечательно, как понятно!" - думал Коля под одеялом и - простыня чистая, скользкая - поерзал ногами
"Themistocles - Фемистокл, Neoch - Неокла, films - сын, Athemensis значит афинянин Завтра вызовут, и аккуратным голосом начну Themistocles Neoch films - прямо как по-русски Ужасно хороший язык!"
Коля перекрестился под простыней, с радостью, с уютом, как в домике Поглядел на образ, завернул назад голову Высоко в углу еще поблескивало
Коля потерся головой о подушку - и вот это слышит, слышит Бог. И за грехи накажет, и нельзя вытряхнуть из головы стихов, это они сами, сами. А вдруг мама умрет. Сейчас вот шуршит новым коленкором, и видно, как мелькает на светлой щелке от дверей - шьет Живая - шьет. Пока еще живая и вдруг - и вот треплешь за руку "Мама, мамочка, милая, ну, милая, миленькая, родная" и у Коли навернулись слезы и застыло дыхание в груди. Рвать, рвать за руку, и она молчит, как ни зови; плакать, биться в нее головой: "Мулинька, сказать, - миленькая мулинька!"
– Мулинька!
– задел вдруг голосом Коля. Стул двинула и с белым коленкором вбежала и распахнула за собой свет из столовой:
– Что ты, что ты?
– и наклонилась.
Коля жал к себе голову, мамины волосы, судорогой, со всей силы, а мама держала неловко, на отлете руку.
– Не уколись!
А Коля давил губами мамино ухо и шептал:
– Мамочка, милая, не умирай, ни за что, никогда! Я не знаю, что сделаю, не умирай только, мамочка! Пожалуйста!
– Коля прижал мокрое лицо и замер. Шептал неслышно: - Не смей! Не смей! Не смей!
Заклинал.
– Больно, задушишь! Не сходи с ума, - высвободила голову, - не умру. Хочешь, чтоб не умерла, - ложись и спи, - и целовала в мокрые глаза.
А когда снова села на стул под лампу, ворохом нескладным встали мысли над головой и два раза наколола палец.
А Коля в темноте сжал, как от боли, зубы и шептал с мольбой и угрозой:.
– Дай, дай же, чтоб не умирала... никогда! Дай, Господи, говорю, чтоб никогда, никогда.
Сжал крепко веки, чтобы придавить, прищемить свое заклятье, и темно-синие пятна заплавали в глазах.
И вдруг проснулся: там за дверью отец говорил сдавленным голосом, хриплым шепотом:
– Я ж тебе говорю, говорю, говорю: невозможно! Как же, к черту, я не передам? Ведь говорю же тебе: свои, свои, наши, телеграфные. Питер мне стукает, я же на слух принимаю.
Мать зашептала, не разобрать.
Коля весь вытянулся, сердце сразу заколотилось, умерли ноги, а шея натянулась, вся туда к двери.
Мама шепчет, шепчет, скоро, торопливо. Вдруг отец по столу - охнула посуда - Коля не дышал.
– У других не один, а пятеро ребят. Невозможно! Понимаешь! Сказано: не передавать, кроме своих! Да, да, и буду!.. А будет, будет, что всем, то и мне будет. Сегодня было В. П. Да, да, мне вот, сейчас ночью. Знаешь В. П.? Давай, значит, прямой провод - высочайший приказ. В. П. давай Тифлис... Чего тише? Все равно. Да, да, и шиш, шиш дал. Ну, вот, реви, пожалуйста. Реви, реви!
Мама всхлипывала, папа мешал в стакане. Все мешал скорей и скорей. Вдруг двинул стулом, шагнул, распахнул двери, вошел и волок ногой мамино шитье белое, стал шарить на столе.
– Расстреляют!
– всхлипнула мама. Коля дернулся, затряслась губа и заикнулся, весь толкнулся от этого слова, от маминого голоса.
– И к черту!
– крикнул папа во весь голос в двери. Стал закрывать двери и швырнул ногой в столовую белое шитье. Лег, заскрипел кроватью, зло заскрипел, показалось Коле. Еще поворочался. Чиркал, чиркал спички, ломал. Закурил. И при спичке Коля увидел лицо отца, как из тяжелого камня, и пегая отцовская борода будто еще жестче - из железной проволоки. Стало тихо, и слышно было, как мама плакала, как икала.
Коле хотелось встать, пойти к маме, но не смел. Раздувался огонек, и отец дышал дымом.
– Вася, Вася, Васечка!
– около самих дверей перебойчатым голосом, жалобным таким, сказала мама.
"Неужели папа..." - подумал Коля и дернулся на кровати навстречу голосу. Но папа уж вскочил, уж отворил двери.
– Ну, Глаша, ну, ей-богу, ну что же в самом деле?
А мама вцепилась в плечо, ухватилась за подтяжку, цепко, ногтями и тычется головой.
Папа одной рукой держит, а другой повернул выключатель. Коля сидел уж на кровати и глядел и шептал то, что папе надо говорить.
Сели на кровать.
– Ну как тебе объяснить?
– говорит папа.
– Ну все, все же; я ж тебе говорю: завтра конки станут, а послезавтра лавки закроются - ну все, все люди!
– и папа уже обращался к Коле.
И Коля мотал утвердительно головой, чтоб мама скорей поверила и перестала плакать.
– Ведь вот ребенок же понимает.
Мама заплаканными глазами глянула на Колю, глянула как девочка, с вопросом, с охотой верить, будто он старше, и Коля закивал головой.
– А спросят, скажу: как все, так и я. Нельзя же весь народ перетопить! Это никакого, знаешь, моря не хватит, - и папа даже засмеялся.
И мама сквозь слезы старалась улыбнуться, все держась за папин рукав. Коля со всей силы весело сказал:
– Ну да, не хватит!
– Спи ты!
– сказала мама и махнула на Колю рукой. Коля мигом лег: быстро и форменно, руку под щеку.
– Ну не дури!
– и уже улыбка у мамы в голосе.
"Слава Богу, слава Богу", - думал Коля и жмурил глаза и задышал, как будто вылез из-под воды.
Семга
ПЕРВЫЙ раз это было давно, в первую же субботу, как только Виктор получил околоток. Виктор шел мимо домов, как по своему хозяйству, и строго заглядывал в каждые ворота. Дворники стряхивали с запревших голов тяжелые шапки и держали их на горсти, как горшок с кашей. И пар шел из шапок. Виктор оглядывал каждого и едва кивал. Сам попробовал замок на дверях казенки. Зашел в гастрономический магазин. Электричество чертовское, кафельные стенки, мраморные прилавки, дамы суетятся и с игрушечной лопаточки пробуют икру. Полусаженные рыбины лоснятся красным обрезом. Дамы косили глаза на Виктора. Вот сняла перчатку и мизинчиком, ноготком отчерпнула масла, пробует, а приказчик, пузатый шельма, в глаза смотрит и уговаривает.