Виктор Вавич
Шрифт:
Ротмистр быстро отодвинул ящик, достал конверт. Красным карандашом широко было написано: «тридцать рублей». Ротмистр сложил его пополам и протянул Башкину.
— Ну, берите же, ну, хоть чем-нибудь возместим; тут и ваш паспорт. Вы же, наверное, потеряли уроки там и все такое… мы вам гораздо больше… да и не мои это деньги… это уж полагается… всегда, — и он сунул конверт в карман Башкину с самым шаловливым видом. — И вот, дуйте мне здесь расписочку. Мне ведь отчитаться надо. Валяйте, садитесь. Все готово: пишите, — и ротмистр лукаво засмеялся, — пишите уж «Эсэсов» и баста. Вот тут.
— Сию минуту! Через «э» оборотное или через «ять»? — шутил Башкин и думал: «Вот, вот, это на побег, сами же дураки дают. Сует, идиот, и ничего не подозревает».
— Ну-с! А теперь вот: являться только ночью, между двумя и тремя. В воротах скажете: «Эсэсов», — и пропустят. А потом — доложить ротмистру Рейендорфу. А сейчас отправляйтесь.
Ротмистр взглянул на часы.
— Фу! Половина четвертого. Ну, надеюсь, друзьями? — Ротмистр протянул руку. Рука была твердая, спокойная. Заглянул в глаза Башкину. — Слушайте, — сказал он мягким голосом, — вы бы… того — гидропатией, что ли, какой-нибудь; вы же смотрите, какой вы! Надо же быть мужчиной. На коньках катайтесь, что ли. Нельзя же так! И нервы, и физика, — и ротмистр потряс Башкиназа плечо. — Ну, идите, — позвонил.
Башкин направился к двери.
— Так через месяц здесь! — крикнул ему вслед ротмистр, твердо и звонко. — Проводи на волю, — приказал он жандарму.
— Пропусти одного! — крикнул жандарм в пролет лестницы, и плотно щелкнула дверь за Башкиным. Теплая и пустая лестница. Глухая пустота будто подлавливает, западней вилась решетка перил. Башкин мягко ступал калошами. С площадки глянул на дверь. Ему казалось, что смотрит, смотрит дверь, прищурив глаза. И он через две ступеньки все шибче и шибче покатился с лестницы. С последнего марша он увидал: стоит человек в барашковой шапке и смотрит на него глазами, как на вилы принимает. Башкин сбавил ходу. Человек, не спеша, пошел к двери и завертел ключом. Приоткрыл и стал, держась за ручку. Башкину казалось, что, если сунуться, зажмет в дверях, как кошку. Башкин стоял. Человек резко кивнул в двери. Башкин змеей провернулся в проход, и веселый морозный воздух дунул в ноздри, обмыл лицо. Снег! Снег! Вот что делается на земле-то! И Башкину показалось, что прошли месяцы с ареста.
А главное — он не знал, куда идти. Совершенно не знал, как будто его в чужом городе поставили на пустой тротуар. Он оглядывался, не узнавал места. На квартиру? Никакой квартиры: старуха давно сдала комнату… Четыре часа ночи.
«И где я, где?» — озирался Башкин.
Он перебежал на другую сторону улицы, оглянулся: яркими квадратами светился дом охранки. Ровным матом задернуты окна. Недоступно, слепо. Глядеть не хочется. Башкин шел, оборачивался. Городовой лениво шагал по улице, и пищал под валенками морозный снег. Башкин прошел до угла, и в спину городового и в окна охранки замахал кулаком. Тощая, длинная рука жердью высунулась из рукава пальто.
«Я вас… я вам… узнаете, узнаете, узнаете меня, черти… сволочи проклятые! Меня, Башкина, узнаете».
Городовой повернул. Башкин сунул руку в карман и зашагал. Он все быстрее шагал и все говорил жарче и жарче:
— Что ж это? Да что ж это? Он побежал по пустой улице.
— Ай! Ай! — и мотал головой. — И тридцать, тридцать нарочно, сволочи, как Иуде сребреники, — и Башкин с размаху на бегу ударил кулаком, больно ударил по каким-то перилам. — Сказать, рассказать кому, чтоб узнать, что же это?.. Мамочка, мамочка, миленькая, — говорил Башкин, задыхаясь от бега.
— Что, смерз? — окликнул его ночной сторож. Башкин пошел, тяжело дыша.
«Ну, кому? кому?» Матери у Башкина не было. Он был сирота. Башкин не знал, куда шел. Улицы становились пустей. Полукругом шел скверик перед церковью, и стриженые кустики стояли в снегу пушистым барьером.
«Я их разорву, — Башкин остановился в расстегнутом пальто, — в клочья! Взорву охранку… приду, принесу адскую машину, — шептал Башкин. И ему виделось, как летят черным фейерверком клочья, камни. Со скрежетом, с треском. — И клянусь, клянусь!»
И Башкин вдруг повернулся к церкви, стал креститься, крепко стукая себя пальцами, как будто вколачивал гвозди. Он подошел, стал на колени, сдернул шапку и лег лицом в пушистый, холодный снег, прижался, как в воду окунул лицо, и шептал:
— Клянусь… клянусь…
Он встал, он крепко сдвинул брови, чтобы не потерять, чтоб накрепко, навеки вдавить мысль. Он постоял минуту, глубоко дыша морозным воздухом.
— Так! — сказал Башкин и решительно тряхнул головой. И он почувствовал, как ему холодно в расстегнутом пальто.
Башкин запахнулся, пошел деловым шагом, глубоко надвинув шапку. По уши ушел в воротник.
«В номера, в гостиницу надо, — решил Башкин, — не надо глупостей, а все в линию, в линию, спокойно так и стлать, стлать».
На перекрестке он спросил обмерзшего сторожа, как пройти на Почтовую. Там он помнил вывеску: «Номера „Мон-Репо“».
Дым
САНЬКА постучал кулаком в дверь и сейчас же толкнул ее плечом — раз! Дверь наотмашь отпахнулась. Карнаух от стола, от лампы, хмурясь и щурясь, глянул на Саньку. Не успел улыбнуться, вскочил:
— Эк, ей-богу! Надо было перелицеваться. А то студентом! Полна Слободка шпиков, — сказал Карнаух уже шепотом и прикрыл осторожно двери. — Ну, что? Сара вячит?
— Как это? — спросил Санька.
— Деньги-то есть, спрашиваю. Послать-то которые?
— Пятьдесят монет, — Санька обиделся на замечание, что неосторожно пришел в студенческой форме. — Вот пятьдесят монет, и посылайте, а я не знаю, черт его знает, как его: Головастиков там или Головопят какой. — Санька положил скомканные бумажки на стол.
— Чудак! — сказал Карнаух и сбоку глянул на Саньку. — Когда же, к черту, мне послать, — я ж весь день в заводе. Посылать — так только тебе, а больше некому. Адрес я ж сказал: учителю Головченко. А он уж Алешке передаст. Это можно сказать, что прямо как ему… А у нас тут замутилося — у-ух! — Карнаух весело мигнул Саньке.
Но Санька все хмуро глядел в пол и сосал папиросу, как дело делал.
— Ничего не слыхал? — спросил опять Карнаух и загнул голову набок, искоса глядел на Саньку.