Викторианский роман о несчастной Эмилии. Отрывок
Шрифт:
Да – Аннабель.
Как-то ей сразу доверяешь, такое ощущение, что за ней запах сдобной выпечки сам ходит. Ванили и выпечки.
Я ей сразу рассказала, что очень переживаю, потому что не очень вижу, что же мне делать: ребенок и так не малыш, собран, усидчив. Разве только английским его развлекать.
Она помолчала немного.
АННАБЕЛЬ: А как вам Францхен вообще?
Я: Он… интересный ребенок.
В меня всмотрелась.
АННАБЕЛЬ: Это у него просто настроение плохое. Он же к Герберту не хотел. Он хотел Штази к нам позвать на все лето, и еще парочку знакомых позвать. Но господин граф решил, что это опять идти у него на поводу, и решил, что Франц должен пожить где-нибудь и вне дома.
Я: Вообще… это понятно, если мальчик получает домашнее образование…
АННАБЕЛЬ: Ну, со сверстниками, я бы сказала, он общается очень… неплохо. С не сверстниками тоже.
Я: А
АННАБЕЛЬ: Да, видите ли, Коралина еще слишком мала, с остальными братьями тоже большой разрыв в возрасте, а вот Томас… с семи лет их стараются не оставлять в одной комнате одних. Томас как раз вернется из школы, когда Франц уедет.
Я: Извините пожалуйста, можно ли вас спросить, почему госпожа Вертфоллен решилась на домашнее образование для младшего сына, это…
АННАБЕЛЬ: Вы не могли не заметить ее привязанности к мальчику, но я бы не сказала, что это прихоть. Нет, не поймите неверно, со стороны Франца на то нет веских причин… у него просто не пошла та частная школа, где сейчас Томас, а другие как-то… просто решили не искать. Так вышло.
Я: Я очень извиняюсь, вы не подумайте, что я собираю сплетни – ни за что, но мне просто нужно знать ребенка, отчего не пошло – контакты с другими мальчиками не задались?
АННАБЕЛЬ: Нет. Ну как… не задалось, скорее, с начальством. Я знаете, в эту историю не вникала, но там, по-моему, самым счастливым от решения Амалии оставить Францхена дома был директор.
Я: А были какие-то конфликты с ровесниками?
И что мне одни маменькины сынки попадаются.
Ничего, научим ребенка общаться.
С таким распорядком, с такой опекой…
Неужели такие мамаши не понимают, как они задавливают сыновей, это же ужас, когда у твоего сына такие безразличные серые глаза, когда он даже коня лишний раз не тронет, потому что ему потом руки мыть.
Конечно, таких потом дразнят и не принимают, и…
АННАБЕЛЬ: Франц просто слегка вывернул руку одному мальчику, наступил ему на голову и обещал в следующий раз выткнуть ему глаза, вставить туда что-нибудь, что проткнет мозг, и удостовериться, что тот будет умирать долго и мучительно. Всё из-за Версенжеторикса. Он так щенка назвал. Франц. Там был белый щенок, из-за которого и вышла вся свара, Францхен назвал его Версенжеториксом, что-то там с щенком случилось, Франц немного расстроился, и в школе получились беспорядки. Детали вам лучше спросить у самого Франценка… или лучше не спрашивать, он и так сейчас расстроен. Но вы не переживайте, Эмилия! Смотрите на это так – вам невероятно повезло, вы едете в фантастически красивое место, вам не надо преподавать, нудеть с уроками, у вас не сопливый, глупый карапуз. Вас взяли просто как уши и глаза. Все, что вам нужно – это присматривать за собранным, девятилетним, в хорошем настроении – очаровательнейшим существом. И не допускать эксцессов.
Я: Эксцессов?
АННАБЕЛЬ: Ну, Герберт не Томас. Я не думаю, что там есть риск, что кто-то у кого-то откусит ухо. Но… Герберт тоже… очень интересный юноша. Ему уже пятнадцать, он невероятно благоразумен, развит не по годам, невероятно приятен… в хорошем расположении духа. Штази – милая девочка, ей десять, живой, общительный ребенок. Вот они с Францем, наоборот, очень дружны. Все, что вам нужно в Италии – просто… следить, чтоб… у Францхена вы уже поняли крайне живой ум, на крайне живой ум иногда приходят крайне оригинальные идеи, вам надо не допускать самых… недопустимых. Франценок всегда отличался воображением. Лет в шесть в Париже он на сутки пропал из дома. Оказывается, глупейшая нянька зазевалась на прогулке, ему было интересно самому посмотреть город, он потерялся, набрел на какое-то кафе, где познакомился с одним бельгийским моряком, который вернул ребенка домой только к следующему полдню. Вам не надо описывать состояние госпожи Вертфоллен, верно?
Я: А как Франц?
АННАБЕЛЬ: В восхищении. Он был восхищен моряком, приключением, ирландским кофе, ночью, миром – всем. В семь в Бретани он по скалам долез до какой-то пещеры над морем, пошел дождь, ребенок благоразумно стал ждать пока дождь закончится, потом понял, что скалы – мокрые, скользкие, сумерки, и он остался в пещере до утра. Сказал, что слышал, как его звали, искали, кричал, но шум прибоя все заглушил.
Я: Как же он выбрался?
АННАБЕЛЬ: На следующий день, когда скалы подсохли.
Я: Он всю ночь провел в пещере? Один?
АННАБЕЛЬ: Выходит, так. Такой славный мальчик, знаете, чего он больше всего испугался, только вы ему не говорите, что я рассказала – темноты. Говорит, страхи, что не вылезет, не найдут, тут умрет – рациональны, их можно проговорить. Боже, я как представлю, сидит такой нахохленный, замерзший комочек, страхи проговаривает…
Я: Простите, я не совсем понимаю, проговаривать…
АННАБЕЛЬ: Рассуждает. Рассуждает в голос, что солнце встанет, скалы подсушит, если в вверх не выйдет, можно вниз – к морю, а там стараться выплыть. План действий обдумывает, в общем.
Я: Это он вам рассказал?
АННАБЕЛЬ: Про страхи? Конечно. Про план тоже. Как понял, что ночь переждать надо. Сладкий такой, говорит, спать попытался, а жестко, все болит, тут еще звуки какие-то начались. Он и перепугался. Думал даже сразу в море спрыгнуть – счастье попытать, слава богу, не стал. Говорит, страх темноты не проговоришь – он же не рациональный. Не страх даже, а ужас. И вот он тогда сел на краешек, ножки над пропастью свесил и песенки пел. Колыбельные. И псалмы. Ну не пупс разве? А потом играть с собой стал, русалку себе в пещере придумал, с ней до утра разговаривал, говорит, она ему отвечала. Тоже колыбельные пела. И волосы у нее – розовые. Смешной лапка, говорит, он из-за нее только после обеда выбрался, так раньше можно было бы, да она не пускала. Он ее уговаривал, чтоб еще на скалах его поддержала. Слава богу, видно, уговорил. Без царапинки вернулся, зайчонок. А в этом году уже, зимой…
Голос понизила.
АННАБЕЛЬ: Но вы все равно узнаете, да и полезно вам – в борделе был. Представляете, они еще осенью с мальчишками поспорили, что попадет он в один бордель в центре и даже платить не будет, мол, впустят, он посмотрит и все расскажет. И что вы думаете, он сделал? Пошел туда к полудню, колено подвязал, побежал и падение симулировал, стучать стал, трезвонить, ему привратница открыла, а он жалуется, мол, был вывих, а тут еще раз свалился, больно, умирает, можно ему домой позвонить? А вы же его видели, он же кукленок вылитый, такому откажешь? Вот они его впустили, а уж он им устроил путешествие… До вечера самого с ними болтал. Говорит, к телефону его поднесли, стали расспрашивать, а он «послушного мальчика со злыми родителями» включил, как ему домой звонить страшно, нельзя, страшилки всякие, что побьют, разозлятся, коленом страдал, а тем девкам только что-нибудь интересненькое и подкинь. Стали они его чаем отпаивать с бутербродами. Разговорились. Так потом оказалось, он туда всю зиму ходил. Не часто, но как из дома улизнет. Приятелей даже повел. Пару раз. Какой скандал дома был, когда все наружу вылезло. Господин граф рвал и метал. Госпожа Вертфоллен сидела на валерьянке, ребенок молча стоял меж ними. А господин граф – «падшие женщины», «низы общества», «вас тянет в грязь!», а потом как воскликнет – «не верю, что вы мой сын». Я всегда находила, что так даже в запале говорить нельзя, тем более детям, а Франц вдруг – раньше больше молчал, но зло молчал, знаете, не согласно, а тут – «и я не верю, меня в грязь тянет? Да у девушек перебывали все старшие братья, я вам поименно девочек назвать могу, и друзья ваши многие, и вы бы ходили, будь у вас яйца, но у вас только простата больная, оттого и я не очень верю, что ваш сын». И вы знаете, он его ударил. Мальчик аж упал. Госпожа графиня вскочила, ударила мужа, и ледяным тоном ему – «пошел вон». И молчание. «Вышел вон из моей гостиной, еще раз, и я разведусь, бестолочь». «Амалия, ты не слышишь, как он говорит?» «Он говорит, как ребенок, у которого отец – идиот». «Он говорит, как сутенер!» «Франц Вольфганг, что вы могли делать с этими женщинами? Что эти женщины делали вам?» «Амалия, как ты можешь вообще о таком спра…» «Выйди из моей гостиной, бестолочь! Не мешай разговаривать с сыном, раз сам… Франц Вольфганг, мне повторить вопрос?» «Мы строили собор святого Петра» «Что?» «Я в сентябре сказал, хочу тот набор, деревянный, Рима, со всеми акведуками. Вы мне его не купили, сказали, мое поведение неудовлетворительно, и чтоб я ждал повода, потому что другие дети не получают игрушек по первому щелчку пальцев. Возможно. Значит, другие дети – идиоты. Я рассказал девушкам про древний Рим, про Рим времен Борджиа, они сложились и все вместе купили собор святого Петра. А в декабре – акведуки. Я ходил к ним, и мы их строили». «Вы учили уличных девок…» «Они не уличные, мама!» «Хорошо, хорошо… вы учили девушек истории древнего Рима…» «И папства» «И папства, и строили в борделе собор святого Петра?» «Да». И тогда госпожа графиня заплакала, села к мальчику на ковер, взяла на руки. «Магда! Магда! Сейчас же пакуйте наши чемоданы, пошлите водителя за билетами, желательно на этот же вечер, мы с сыном едем в Париж. А вы…» Поднялась, глаза блестят. «Вы… вы мне отвратительны, не смейте! Не смейте даже ко мне подходить». Поправила сыну волосы. Прижала. Растрепала опять. «Уже в среду будем в Лувре, устроим тебе каникулы… хороший мой…» И опять – в слезы. Но поздно уже. А то, что он сейчас – хмурый, пройдет. Только осторожнее – пройдет, очаруетесь.
Конец ознакомительного фрагмента.