Вила Мандалина
Шрифт:
Вернувшись однажды с прогулки, я обнаружил, что земля возле камелии взрыта. Издалека казалось, что кто-то пытался её выкопать, но приблизившись, я выяснил, что её просто окопали. Но кому понадобилось окапывать чужое растение? И снова мне пришлось успокоиться на мысли, что и это – моих рук дело. Вот только что творилось с моей памятью, хотел бы я знать? Во всём остальном она служила мне по-прежнему.
Но тогда я почему-то не сопоставил это происшествие со своим сном. Просто подолгу смотрел на маленькую камелию, как бы спрашивая: кто же ты такая на самом деле?
В любой день я мог собраться, сесть в самолёт и улететь домой, но моя вахта у камелии уже значила для меня больше. Надо было дотянуть до весны, когда съедутся отдыхающие, когда пустующие вокруг дома наполнятся людьми, когда заработает расположенный за моим домом лагерь «Ниш», выросший когда-то из партизанской стоянки. Тогда начнётся настоящая курортная жизнь, и шумное общество сербских ребят и их незамысловатые интересы послужат верной порукой тому, что на камелию никто не покусится.
Между тем, срок легального пребывания опять истекал, и требовалось что-то решать. К этому моменту во мне произошли перемены, которые я чувствовал, но ещё не умел назвать.
На этот раз я не поехал ни в Требинье, ни в Подгорицу. Боялся и того и другого, но по разным причинам. Просто я решил жить, не прибегая больше к формальностям – только и всего.
И когда это ясное решение овладело мной, я испытал такое облегчение, словно только родился на свет. Я был человек на земле и не делал никому ничего дурного. Да, существуют границы и правила, но что важнее: последовать этим правилам и дать украсть мою камелию или остаться с ней и вырастить её, как задумал её отец? Ответ был очевиден.
Печку уже приходилось топить дважды в сутки, и, глядя, как за помутневшим стеклом меланхолично пляшет огонь, я думал, как мало надо человеку для блаженного покоя, но отчего-то большая часть из нас желает надбавки. И ещё я думал, почему мы являемся в мир, исполненные надежд, а покидаем его чуть ли не с облегчением. Летом в своей квартире я наткнулся на забытую юношескую фотографию и ужаснулся тому, что с нами делает время. Я подумал о своей статье, где нагородил кучу мудрёных слов, о писателе, и мне стало жаль и себя, и писателя, ибо я уже не мог постичь, для чего вообще надо что-то писать, когда мир устроен так просто, – хлеб, вода, очаг, – и во имя чего люди кладут на это свои жизни.
Не считая коренных жителей, на зиму во Врдоле оставались всего несколько пришлых, и все они были наперечёт: пожилой тучный итальянец Роберто, композитор, и та русская семья, о которой я уже говорил. С Роберто мы просто здоровались, перекидываясь парой слов несуществующего языка, который сами творили на ходу, а с русской семьёй я водил довольно близкое знакомство. В семье было двое детей – мальчик Коля и девочка тремя годами его старше. Они ходили в местную школу.
Девочку звали Надя. Их класс уже проходил сербский эпос, и Надя со смехом рассказывала мне, что знаменитый герой Марко Кральевич был к тому же отпетым пьяницей и иногда, за неимением компании, принуждал пить с собой своего коня Шарца.
– Кони не пьют вино, – презрительно возражал её брат и, обращая ко мне лукавое личико, прибавлял: – Это знают даже дети.
Я предпочитал не вступать в этот извечный спор льда и пламени и отвечал уклончиво.
Я водил их смотреть камелию, но они не нашли в ней ничего необычного. Тогда я сказал им, что на самом деле это вовсе не камелия, а самая настоящая девочка, которая только пока является камелией. Понятно, для чего я это сказал, но они посмотрели на меня уничижительно. Гораздо больше их занимала собака Станки, снующая вдоль сетчатого забора. Коля предложил:
– А давайте подойдём к ней и скажем: «Блонди, привет!»
И мы в самом деле пережили это бесхитростное приключение.
Их мама была дочерью крупного московского чиновника, а отец постоянно возился с лодкой, и ему удалось подбить меня подняться к заброшенной церкви Иоанна Предтечи, которая мозолила глаза на противоположном склоне.
Дождавшись ясного дня, мы подъехали к подножию на машине, прижали её к почти отвесному склону и стали карабкаться вверх, взбираясь на огромные каменные глыбы. Это напомнило мне того муравья, который блуждал по камелии и которого я невольно сравнил с писателем. Всё же нам посчастливилось наткнутся на пастушью тропу, набитую столетиями. Чем выше, тем чаще она вела вдоль травянистых площадок, когда-то давно отвоёванных у вертикали. Наконец тропа нырнула в рощу сказочных дубов, и через некоторое время в подлеске мелькнула серая стена церкви. Судя по надписи на фронтоне, годом её постройки считался 1845 – A.D. MDCCCXLV. Балки сгнили, черепичная крыша частично обрушилась, и в этом месте под открытым небом уже рос кустарник. На алтаре лежал слой известковой крошки. «Быстро, однако, пошло время», – подумалось мне.
Отсюда открывался непередаваемый вид на все стороны бухты, и за понижающимися холмами видна была даже полоса открытой Адриатики.
– Здесь можно прожить всю жизнь, и никто не узнает, – вполне серьёзно сказал мой спутник. – Сидеть и плевать на всю эту дрянь внизу.
Только он один и знал, что я живу нелегально, а значит, знала и его жена, но я был уверен, что здесь тайна и замыкается. Она считала это неумным сумасбродством, он смотрел шире. Это мне в нём и нравилось.
Покидать вершину действительно не хотелось, но поднявшийся ветер погнал нас вниз. Полуразрушенными террасами, зигзагами выложенными по склону, мы спустились в Пераст, выпили там по чашке чуть тёплого кофе и долго брели, шатаясь от усталости, к оставленной у склона машине.
Этой ночью мне приснился ещё один сон, тоже оставшийся в памяти: не камелия, не девочка с пластмассовой лопаткой, но некто грозный, о ком можно не более чем помыслить, вопросил меня словно бы громовым раскатом: кто ты, несчастный? – и голубые глаза Дарко на мгновенье ослепили мою душу. А я, немея от ужаса, не знал, что сказать, но именно это, как показало дальше сновидение, и оказалось самым правильным ответом…
Я давно уже перестал бриться и не был у парикмахера. В город я больше не ездил. Поначалу отрастающая щетина придавала мне брутальный вид, столь востребованный рекламой, но постепенно неухоженная бородка вкупе с отросшими волосами сделали меня похожим на дьячка, но меня это почему-то не волновало.
Когда нет желаний, то и жизнь проста. Иногда я садился подле камелии и рассказывал ей свою жизнь, доводя повествование до этой самой минуты, в которую мы оказались вместе. Один учёный прошлого, гордость русского языковедения, в своей автобиографии написал что-то вроде следующего: мне кажется, что я вижу помочи, на которых вела меня судьба. Это было похоже на мой случай, и всё же это было не совсем то.
Знакомые, а у меня их здесь скопилось немало, да и просто те, кто знал меня в лицо, только гадали, что со мною стряслось. Конечно, не было ничего необычного в том, что я вдруг решил остаться на зиму, обычно покидая эти места в последних числах октября, но людей не проведёшь.