Виланд
Шрифт:
Во дворе напротив горел свет. Зачем?! — удивился Димка. Достал и покачал на ладонях Кристалл. Светись! Пожалуйста...
Димка вздрогнул — показалось — весь Кристалл состоит из тысяч, миллионов зеркал. Тех, внутри которых притаилась тьма, бездушная и пустая, такая же, как та, что испугала накануне...
— Катись ты... к чёрту!
Осколки зеркал разлетелись. Распахнулась бездна, и Димка понял, что сейчас полетит туда, в неведомое...
— Нет! Я здесь!
И он первый раз сумел удержаться. Чувствовал, как горячий ветер — или потоки света — чуть покачивают его на краю, далеко внизу раскрываются и уплывают, словно огромные цветы
Кристалл сиял. Димка, подумав, что вот-вот задохнётся — или захлебнётся светом — отодвинул его от лица.
Утром Димка проснулся очень поздно. Начинался яркий день, и, открыв глаза, Димка даже замигал — такими свежими красками было наполнено всё вокруг. Он попытался вспомнить, стоит ли теперь лето, или уже пришла зима, и это выпавший снег придаёт дню такую ослепительную яркость? В памяти сдвинулись вдаль все события жизни, и почти невозможно понять, что случилось вчера и неделю назад, а что происходило раньше — и год назад, и в самом раннем детстве.
Во всём виноваты закружившие голову сны. Они этой ночью были такими чудесными.
Сны тают до обидного быстро. Димка хорошо знает. Сейчас всё смешалось в голове, но пройдёт пять минут, и осколки снов растают, улетят, затеряются, память даже помимо желания расставит всё по местам, и как потом будет жаль этих странных, пограничных мгновений между сном и явью.
Димка потянулся. Он чувствует себя упругим и свежим. Утро пропитало прыгучей силой — согни ноги, упрись локтями, напружинься — и выметнешься из кровати, как солнечный зайчик.
И Димка уже во дворе, и день будет жаркий и ясный, как раз такой, какого ждал. И ветер — несильный, прогретый солнцем, но по-осеннему терпкий.
Мама шла с ведёрком, в ведёрке — сливы, наверно, последние в этом году.
Словно солнце вспыхнуло ярче. Димка замер.
— Ты что? — засмеялась мама. Поставила ведёрко у Димкиных коленок. — Будешь? Бери, а то компот из них сварю.
Димка, обмирая от непонятного счастья, взял, сколько поместилось в ладони.
Выйдя за калитку, он уже отчётливо почувствовал осень. Но это была осень, какой Димка не знал.
Большая стая пестрогрудых дроздов опустилась на деревья, наполняя улицу скрипом и чивканьем, и шумом крыльев. Воздух был лёгок и пах яблонями и морем. Сквозь пожухлую траву пробивалась свежая зелень, а ласточки носились в вышине так стремительно, словно только этим утром научились летать.
Разве не нужно идти в школу? Сегодня воскресенье?
— Скоро ударит...
— А? — Димка обернулся. Соседская Наташа. Она первый раз заговорила с ним. Подошла неслышно и смотрела в небо, как и Димка. Ему понравилось такое начало — будто не знакомятся, а всегда учились в одном классе.
Димка искоса окинул девчонку взглядом — она яркая! Ярко-оранжевая. Короткие, светлые волосы, апельсиновые футболка и шорты. Если скользнуть по ней взглядом очень-очень быстро — кажется, мазок солнечного пламени замер, художник какой-нибудь вместо осторожного касания махнул кисточкой по холсту...
— Ты совсем не чувствуешь? — удивилась Наташа.
— Чего?
— Бури... — сказала она почти шепотом. — Смотри же, какое небо!
Димка смотрел. Небо было пронзительно-чистым. Чистота звенела, свод поднимался выше и выше, а нижние слои, словно охваченные призрачным сиянием, придвинулись, заполняя светом дома, деревья, землю. Неужели птицы не видят этого? Но они, наверно, просто не боятся...
— Ты кто? — Димка встретил её взгляд — спокойных и пронзительных, золотистых глаз.
— Миэлике... Но удивительно — ты совсем не видишь бури!
— Только небо. Сияет... Откуда буря?
— Альви разрушил кокон. Освободил Иглу, уйдя в Зеркала.
— Зачем?.. — ошеломлённо проговорил Димка.
— Кто может знать желания Альви? Пустота давно выела в нём дыру... Наверное, он рассчитывал, что сумеет замкнуть Зеркала.
— Какие Зеркала?
— Ты не помнишь?! — Миэлике пытливо прищурилась, потом распахнула глаза широко, как будто обратившись к незримому. — Мы создали пространство, почти в точности копирующее наше, но в котором ничто не происходит само по себе. В него лишь отражаются все события реальности. Когда у нас что-то получалось не так, и мы желали вернуть всё обратно, мы обращались к Зеркалам. Потом мы перестали так поступать, потому что мир стал слишком сложен, а мы — слабы и осторожны. Но Зеркала остались... Удивительно, что ты обрёл Силу, но не вспомнил ничего...
— А что я должен был помнить?
— Ты — один из нас. Тех, кто делали мир. Я увидела тебя, когда ты вышел из Лабиринта. Я шла за тобою, я хотела понять, кто ты... А потом ты зажёг Кристалл.
— Кристалл..! — Димка сжал ладони. Он совсем забыл... Что с Кристаллом?!
— Кристаллы — тоже Зеркала. Так говорят... Но особенные. В них — Свет, то, из чего появился мир и мы, и вся наша Сила. Я знаю очень немногих, кто решился бы освободить Свет Кристалла. Когда я увидела, что ты делаешь, я оцепенела, а потом — потом я испытала восторг. Я очень давно не видела, чтобы так просто разливали Свет! Я завидую тебе. Ты сделал то, чего миллионы лет не делал уже никто. Мы алчем Света и сохнем над каждой его крупинкой, ибо давно уже утратили источники Его в себе — и вдруг появляется Некто, умеющий одним лишь мановением отдать миру фонтан Света! Зависть, мука, восторг! Кто ты — удивительно?
Димка вздохнул.
— Я — это я. Значит, Кристалла нет больше?
— Его нет. И он есть. Ты изменил им мир вокруг — разве не видишь?
— Я, наверное, вижу. Только я так перепутал необычное с обыкновенным... И необыкновенное кажется мне самым правильным, только от него будто кружится голова.
* * *
...Море только казалось морем. Тёмное, замершее, напряжённо-ждущее. А когда Йолла кинулся в него, оказалось — это всё песок. Барахтайся в нём, отплёвываясь... Впрочем, плевался зря. После суток пути, бесконечного, страшного, Йолла узнал, что такое жажда...
Песок был будто бы не мёртв. Он как-то будто двигался. Неживая жизнь вечных сумерек к исходу суток стала адом.
Ведь я не умру, думал Йолла. Я же не человек... Как хорошо, что со мною нету Димки — я бы сошёл уже с ума, глядя, как он мучится!.. Но я не умру. Почему-то я это знаю. Я просто высохну, и сначала стану окаменелой, неподвижной мумией, которая будет одиноко чернеть посреди пустыни, маня путников, — если, конечно, кто-то из живых попадает сюда хоть раз за тысячу лет... И кто-то прислонится ко мне, чтобы отдохнуть, а я высосу его влагу, кровь, жизнь... А ещё спустя тысячу лет я рассыплюсь и стану песком. И это будет уже абсолютная неподвижность, потому что здесь нет даже ветра... И всё это время я останусь живым. Я буду думать. Звать... Как тысячи таких же несчастных до меня. Никто не поможет. Никто не услышит, как плачет песок.