Виленские коммунары

Горецкий Максим Иванович

Ни двигаться, ни разговаривать не разрешали. Издевались. Шпыняли. И все допытывались:

— Кто там еще есть? Много осталось там?

Но никто не проговорился.

Наконец, уже в сумерки, снова привели Тараса и всех погнали по Вороньей к Юрьевскому проспекту. Куда нас гонят, мы не знали и не могли понять. Гнали, окружив со всех сторон плотным кольцом, наведя карабины, как на самых опасных преступников. Процессия растянулась… На тротуарах стояли, злорадно усмехаясь, патриоты, торжествуя победу… Так мне казалось, и было

противно, и брала злость.

На Юрьевском нас только подвели к дому № 8. Это — огромный белый каменный дом, в котором раньше помещался Земельный банк.

И загнали всех внутрь…

* * *

Водили, водили по лестницам — снизу вверх, сверху — вниз, то туда, то сюда, словно взбесились и не знали, куда бы нас загнать.

И, прогоняя сквозь строй, шпыняли, били, ругали:

— Большевики! Жиды! Пся крев! Холера!

У меня кровь лила из носа, голова гудела, и все же сознания я не потерял. А некоторые товарищи уже и ходить сами не могли…

Но ведь и самый лучший вид спорта может когда-нибудь надоесть даже самому тупоголовому спортсмену. Вот и им наконец наскучило учить нас этой нехитрой шагистике. И впихнули всех в зал. Худо-бедно, человек сто! И сразу же занялись художественной гимнастикой: велели всем встать на колени, поднять руки вверх, держать их прямо и не шевелиться. Замри!

Главным «физкультурником» был тут какой-то человечек в штатском, но, полагаю, военный, потому что все обращались к нему не иначе, как «пан капитан».

Он здесь командовал всеми. А злой, кривомордый!..

Капитан Ёдка и поручик Хвастуновский своей внешностью и манерами были в сравнении с ним, с этим дьяволом, — просто херувимчиками.

Они тоже вертелись тут, но недолго. Пан так рявкнул на них пару раз, что они живо смотались и больше не показывали носа.

Перед ним все тряслись. Разумеется, все, кроме нас. Он было напустился на Тараса, почему тот плохо держит руки. А Тарас взял и совсем опустил их. За Тарасом — и мы все. И все сели, а кое-кто даже лег. И он ничего не смог с нами поделать, как ни прыгал.

По его приказу в зал внесли длинный стол, накрыли черным, траурным покрывалом с кистями. За стол уселись в один ряд сам этот дьявол, а по правую и левую руку от него по три дьявола рангом ниже.

К этому семисвечному светильнику нас вызывали по одному, предварительно велев раздеться догола и подойти в чем мать родила. Только после этого приступали к исповеди…

Пока паны исповедовали, легионеры-чернорабочие обыскивали грязное белье грешников. И все, что они находили в карманах, выкладывали на стол, записывали в гроссбух и прятали в мешки.

Рядом с голым грешником стоял палач-верзила с кольтом в руке и в гражданской одежде. Как только исповедуемому разрешали взять одежду и он нагибался за ней — палач поддавал ему

сзади ногой.

Мы, понятно, не сидели при этом сложа руки: шумели, кричали, протестовали, — одним словом, активно исполняли роль «толпы». Но театр оказался неинтересным — полным примитивной человеческой пошлости со стороны наших малокультурных и в большинстве своем еще только начинающих постановщиков… Чем они могли удивить нас, людей высшей культуры?

Меня так огрели по лицу, что кровь хлынула из носа… Но это было в самом начале, когда нас еще вели по лестнице вверх. Счастье его и мое, что я не видел, кто ударил: я бы дал ему сдачи полной мерой, даже если бы он и убил меня на месте.

Характер у меня раздвоенный: с одной стороны ум как будто бы трезвый, на рожон никогда не попру, с другой стороны — сердце иной раз так зайдется, впопыхах, сгоряча могу наделать такого шума, что потом и сам не рад…

Тарасу надавали оплеух. Хорошо еще, что вышел он из всей этой истории с душой в теле: ведь могли расстрелять.

Арон что-то брякнул перед столом напрямик, по-кузнечному, с открытым сердцем, а они, дураки, навалились на него за грубость и покатили по полу всей оравой…

Это был момент, когда все мы дружно и грозно зарычали и поднялись со своих мест ему на выручку. После этого наш дьявол немного присмирел в своем зверстве. Осадили! Ведь такой зверь всегда трус.

А товарища из Москвы, еврея, большевика, в кожушке, куда-то увели…

Чернявый, суровый, в изодранном кожушке, страшный. Помните господина из-под Орши, который выступал на хадецком митинге? Так вот, теперь он каким-то образом очутился здесь. И донес на московского товарища:

— Он у меня в имении речи говорил. Грабил. Дочь мою, девочку десяти лет, напугал. Я, — говорит, — могу сейчас привезти ее сюда, она тоже покажет, что это тот самый, да боюсь, как бы она снова не занемогла…

Внесли в зал московского товарища, на руках, идти он уже не мог…

«Всенощная» окончилась только в седьмом часу утра.

Это была ночь!..

Все наши мысли летели теперь к одному спасителю — к Красной Армии.

IX

РАЗВЕДКА

Отец вышел из Вильно в девятом часу утра 2 января, когда мы еще держались на Вороньей. Вечером он был уже в Неменчине, где встретил 33-й Сибирский полк. Впереди полка, вспоминал отец, шел полковой командир Мохначев. Отец подлетел к нему.

Хотел за одну минуту рассказать, что Воронья окружена и засели там такие дурни, вроде его сына Матея, что перестреляют их там всех, как куропаток, если не подойдет вовремя помощь…

Так он мне позже рассказывал, но я думаю, что не назвал он нас тогда дурнями и о себе, что он меньшевик, тоже, наверное, не стал бахвалиться, а вежливо промолчал.