Шрифт:
Annotation
Роман представляет собой социальную эпопею, в котрой показаны судьбы четырех поколений белорусских крестьян- от прадеда, живщего при крепостном праве, до правнука Матвея Мышки, пришедшего в революцию и защищавщего советскую власть с оружием в руках. 1931–1933 гг. Роман был переведён автором на русский язык в 1933–1934 гг. под названием «Виленские воспоминания» и отправлен в 1935 г. в Москву для публикации, но не был опубликован. Рукопись романа была найдена только в 1961 г.
Максим ГОРЕЦКИЙ
ЧАСТЬ
I
II
III
IV
V
VI
VII
VIII
IX
X
XI
XII
XIII
XIV
XV
XVI
XVII
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
II
III
IV
V
VІ
VII
VIII
IX
X
XI
XII
XIII
XIV
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
II
III
IV
V
VI
VII
VIII
ІХ
X
XI
XII
XIII
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
I
II
III
IV
V
VI
VII
VIII
IX
X
XI
Максим ГОРЕЦКИЙ
ВИЛЕНСКИЕ КОММУНАРЫ
Роман-хроника
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
СЕМЕЙНЫЕ ПРЕДАНИЯ
Ад прадзедаў спакон вякоў
Мне засталася спадчына…
Янка Купала
Предки мои со стороны отца, крепостные крестьяне польских помещиков Хвастуновских, жили в деревне Жебраковке, Брудянишской волости, Свентянского уезда, Виленской губернии.
Прадеда моего пан Хвастуновский часто порол за дерзость. Прадед же оказался человеком упрямым, дерзить не переставал. Назло помещику он и повесился в лесу на горькой осине. А ведь был совсем еще молодым.
Прабабушка, тоже совсем молодая, ослепла — то ли от слез, то ли от трахомы. И пошла по миру с сыночком-поводырем, единственным своим дитятей. Это и есть мой дедушка Антось Мышка.
Однажды в дороге их застигла страшная гроза. Укрылись они под елью. А гром возьми да и ударь в ту ель. Прабабушку на месте спалил, а дедушку лишь оглушил малость.
Вырос дедушка в семье дяди. Когда крепостное право кончилось и крестьянам стали давать землю, он тоже получил надел. Дядя вскорости женил его и отделил от себя, не очень обидев.
Тут бы дедушке только и жить. Но спустя год померла от родов жена. Первенец родился мертвый… И дедушка, видимо тоже кому-то назло,
Пропил женины юбки, пропил ступу, пропил жернова, пропил коня с телегой. Одна хата осталась. Подати и недоимки выгнали его из дома в местечко Брудянишки, батрачить.
* * *
Поначалу он служил там у одного мещанина, хромого пана Пстрички, имевшего много земли и большой сад.
Происходил этот Пстричка из гербовых шляхтичей, бумагу имел, уверял всех, «от самого круля Стефана Батория». Но со временем, говорили люди, королевская грамота, с которой он носился как с писаной торбой, изрядно отсырела, засалилась, и Пстричка решил однажды просушить ее на голландке. Поди знай, что ее там съедят коты, провалиться бы им…
Охромел же он «с того самого шестьдёсент тшецего року» — улепетывая из костела домой, когда на польскую процессию налетели казаки.
Вообще пан Пстричка был какой-то странный. Усов никогда не подкручивал, глядел на всех волком. А кроме того, уж очень болезненно воспринимал все, что касалось его гонора и физического изъяна.
Однажды, сидя у себя в саду в соломенном шалашике, он подслушал, как дедушка, беседуя на улице с кем-то посторонним, в разговоре не назвал его, Пстричку, «паном». А потом, на вопрос — «Который же это Пстричка? Уж не тот ли колченогий?» — ответил запросто: «Вот-вот, колченогий», — не добавив при этом: «…с того самого шестьдёсент тшецего року».
Как разъяренный лев, выскочил пан Пстричка, прихрамывая, на улицу. От гнева он так запыхался, что слова из себя не мог выдавить. Когда же наконец его перестало распирать, он бросил дедушке с величайшим презрением:
— Католик, а хам!
Но ведь дедушка тоже был с характером, разве что в молодости еще умел как-то сдерживать себя.
Усмехнулся криво, с издевкой, слегка похлопал себя ладонью по мягкому месту и ответил хозяину:
— Пан… дерьмом напхан!
Пстричка полез было в драку. Но дедушка даже с места не тронулся — ни вперед, ни назад. Выставил кулак (это только говорится — кулак, сам-то он был невелик ростом) и стоял, как скала.
* * *
Нанялся дедушка кучером к брудянишскому купцу, пану Махлярчику, которого знал с малых лет, — жил Махлярчик в бедности, скупал по деревням щетину, шкуры, был маленьким, щупленьким, ходил всегда грязный, и рыжую свою бороденку никогда не расчесывал.
Ну, дал же бог и ему счастья, как, бывало, говаривали в Брудянишках старые, ветхозаветные евреи, и он разбогател. Вся волость возила теперь к нему на склад пеньку, лен, семена, зерно. Он приоделся, бороду расчесал, стал и веселенький, и толстенький, и кругленький. Вот только с женой человеку не повезло. Угрюмая, тощая, что жердь, дылда с черными, как у мыши, усами, она родила ему кучу детей. Он ее и жалел, и уважал, — да разве такую чем подправишь!