Виленские коммунары
Шрифт:
Собрались члены Виленского комитета компартии, члены президиума Горсовета, рядовые коммунисты, рабочие.
Были там — товарищ Ром, Вержбицкий, Кунигас-Левданский, Тарас, Шешкас, Раковский, позже подошел Шимилевич, позвали Вайнштейна, пригласили Арона, вообще позвали все своих, кто в это время был в клубе, всех товарищей.
Откликнулись два немца-спартаковца, один товарищ из Москвы, чернявый, в кожушке, красногвардейцы из отряда, стоявшего на Вороньей, большей частью бывшие военнопленные, которые шли из Германии домой, но задержались в Вильно, чтобы помочь Совету;
Совещание было собрано экстренно. Вопрос один: что делать, если поляки сунутся «разгонять» Воронью силой оружия, — дать отпор или, до прихода Красной Армии, разойтись? Положение такое, что вопрос нужно решить сейчас же, безотлагательно, чтобы потом действовать в соответствии с принятым решением…
Коммунисты, спартаковцы, чернявый товарищ из Москвы, в кожушке, и все красногвардейцы стояли на том, чтобы дать отпор в любом случае! Как же так — взять и разойтись? Разбежаться? Нужно бороться, нужно проучить их! Поднимутся рабочие, многие выйдут с оружием в руках, забастует весь город! Красная Армия, понятно, поспешит на выручку… До ее прихода можно продержаться…
Все это мне рассказывал впоследствии Арон, слышавший выступления участников совещания. Но, рассказывал он, Вайнштейн и остальные бундовцы, выступавшие вслед за ним, предлагали сдаться, считая и утверждая, что так будет правильнее, чем лезть на рожон и рисковать жизнью без особой нужды. Силы неравные, оружия мало, и вообще — какой смысл горстке людей идти на гибель, когда через пару дней поляки сами разбегутся под натиском Красной Армии.
Из-за бундовцев, рассказывал Арон, сидели долго, часа два, если не больше, все спорили, хотя постановление вынесли известно какое: защищаться в любом случае!
Наконец стали расходиться…
Некоторые успели уйти. Шимилевич же и Вайнштейн задержались, и их уже не пропустили, велели идти назад. Не успели и Лахинский с Плахинским, занятые кашей…
* * *
Много дней спустя Туркевич мне рассказывал, что фильм показывали не очень интересный, что-то скучное из довоенной жизни русской интеллигенции. И все же он досидел до конца сеанса и, выйдя около половины девятого из кино, не спеша побрел на Воронью, ужинать.
Прошел всего лишь несколько шагов и удивился: какие-то странные патрули ходят по улице, с белыми повязками на рукаве. Но удивлялся недолго, потому что вдруг как крикнут по-польски:
— Стуй! Ренце до гуры!
Остановился. Поднял руки вверх. (Он мне не говорил, но я представляю себе, как его передернуло всего, как исчезла с лица всегда милая, добродушная улыбка.)
Подходят к нему:
— Сконд? Доконд?
Проверили документы (у него был при себе немецкий паспорт). Помялись, пропустили… Велели немедленно убираться домой и до утра не высовывать носа на улицу.
Прошел двадцать шагов — снова патруль, снова то же самое. Кое-как пробился ближе к Вороньей. А туда уже не пропускают: и тут не пройти и там не пройти. Окружена Воронья!
Его чуть было не арестовали.
А тот сам, собственной персоной, мчит во весь опор на пролетке, разворачивается — и в переулок. И везет что-то тяжелое (оружие перевозил)… При въезде на Воронью ему было приказано поворачивать восвояси, — даже не посмотрели, что везет.
— Был на Вороньей? — спрашивает Туркевич.
Того всего трясет от нервного возбуждения.
— Был!.. Окружены со всех сторон! Клуб, столовка… Куда ни сунешься, везде гнезда…
IV
НАПАДЕНИЕ
Спал я почти до восьми часов вечера. Проснулся — думал, уже утро. Отца нет, дяди нет, Юзя дома одна, сидит читает книжку. Это мой отец принес «93-й год» в. Гюго. Сам читал и ей подсунул.
«Молодчина отец! — вздохнул я. — Находит время книжки читать, вот и Юзе подсунул. А я не только сам мало читаю, но даже не догадался, что и Юзю можно приучить к хорошей книжке». Стыдно мне стало.
На мой вопрос Юзя ответила, что мой отец пошел на свой меньшевистский митинг, а ее отец — в столовку на Воронью. Время, говорит, позднее, на башне пробило три четверти восьмого… Я быстро поднялся, чтоб идти.
— Чего же ты, — говорю, — не будила меня? Собирайся, пойдем на Воронью. — А сам думаю: «Как бы внушить тебе, милая моя, чтобы ты дома осталась? Ведь помешаешь говорить с Ароном!»
— Нет, — отвечает, — не пойду… И тебя сегодня не пущу… Книжка до чего интересная! Давай читать вместе. — И улыбается. — Лучше читать про других, как они головы сложили, чем подставлять свою… — Встала, обняла меня, целует. — Не ходи, Матей, — просит, — послушай меня, побудем дома одни…
— Ой, нет, Юзенька, — покачал я головой, а сам все еще не знаю, как ее обмануть. Арон ждет, а она привязалась со своими ласками. — Нет, нет, Юзенька! — сообразил вдруг. — Я же пану Болесю слово дал, должен сходить или нет?
— Обманываешь!
— Слово чести, не обманываю! — говорю ей с самым серьезным видом, а сам вру напропалую.
— Ну, хорошо, к нему иди, — поверила она. «Паном Болесем» умилилась. — Иди, но сейчас же, — говорит, — возвращайся. И смотри, на Воронью ни шагу. Поздно, темно на улице… Слышишь? Дай мне слово!
— Даю! Даю! — Что мне стоит дать ей слово, если это было нужно для дела. — Но ведь отец твой, — говорю, — пошел туда?
— Ну, отец… Отец — совсем другое дело. Кому какое дело до него? Съест свою кашу и вернется. А ты не ходи… Прошу тебя. Ты же слово дал…
— Ладно!
Вырвался все же из-под ее опеки. Бегу. И до Юрьевского даже не заметил, кто патрулирует на улицах — немецкие полицаи или уже поляки. Может быть, никого не было.
И на Юрьевском, до Виленской, тоже как будто не было никого. А на углу, против дома, в котором еще несколько дней назад заседала тариба, я увидел первый польский патруль. Дальше меня уже не пропустили. И я понял: на Вороньей что-то неладно…