Вильгельм фон Шмиц (3 перевода и оригинал)
Шрифт:
— Он сам признался, констебль! Вы ведь слышали? — сказал первый (который носил славное имя Маггл и которого почти излишне представлять читателю как путешественника из главы Первой!) — наговорил достаточно, чтоб поплатиться за это жизнью!
— Я же тебе велел заткнуться, — тепло отозвался второй, — похоже, жентельмен изливал свои чувства в стихах.
— Что... в чем дело? — ловя ртом воздух, прохрипел в этот момент наш незадачливый герой, который наконец обрел способность дышать. — Вы, Маггл, что вы хотите этим сказать?
— Я хочу этим сказать?! — разбушевался его бывший друг. — Что ты хочешь этим сказать, если уж на то пошло? Ты убийца, вот ты кто! Где официант, который был с тобой прошлой ночью? Ну-ка скажи!
— О... официант? — медленно
— Я так и знал! — вскричал его друг, который тут же бросился на него и, ухватившись за горло, придушил едва родившееся слово в зародыше. — Он его утопил, констебль! Что я вам говорил? И как ты это сделал? — продолжил он, на долю секунды ослабив хватку, дабы получить ответ.
Ответ Поэта, насколько его можно было понять (ибо он был выдан в весьма фрагментарном состоянии, буквально по крупицам, в перерывах между судорожными глотками воздуха), был следующим:
— Это я виноват... я... вы меня задушите... виноват... я бы... даже сказал... дал промашку... я... угостил его... вы... вы... меня заду... я говорю... я угостил его...
— Дубиной по голове, я полагаю, — заключил второй, который в этом месте перекрыл скудную подачу воздуха, которым он позволял своей жертве наслаждаться до сего момента, — и он свалился в воду: никаких сомнений. Я слышал, что кто-то свалился с Моста вчера ночью. — И, поворачиваясь к констеблю, добавил: — Несомненно, именно этот несчастный официант. Теперь запомните хорошенько мои слова, констебль! С этого момента я отказываюсь от дружбы с этим человеком: не жалейте его! Не думайте о том, чтобы отпустить его ради испытываемых мною дружеских чувств!
В этот момент из уст Поэта исторглись некие конвульсивные звуки, которые по зрелом размышлении могли означать следующее: «проклятый пунш... ударил... ему... в голову... не смог удержаться... на ногах...»
— Несчастный! — сурово прервал его Маггл. — Ты еще можешь шутить на эту тему? Значит, ударил ему в голову? И что потом?
— Это его... сильно... под... косило... — продолжил несчастный Шмиц свой довольно бессвязный монолог, который был оборван нетерпеливым констеблем, после чего вся компания отправилась назад в город.
Однако внезапно на сцене появился неожиданный персонаж, который разразился речью, примечательной скорее своим эмоциональным напором, чем грамматической точностью:
— Я только что об этом услышал — спал под столом — не рассчитал свои силы — выпил больше, чем следовало, — он так же невинен, как я... мертвый — еще чего! я еще живее, чем вы, ничего себе дела.
Эта речь произвела на слушателей различное впечатление: констебль спокойно отпустил пленника, растерянный Маггл пробормотал: «Невозможно! заговор — лжесвидетельство — пусть выясняет суд», в то время как счастливый Поэт бросился в объятия своего спасителя, восклицая срывающимся голосом: «Нет, никогда с этого момента мы не расстанемся! Мы будем жить и любить так искренне!», изливая чувства, на которые официант откликнулся не столь тепло, как можно было бы ожидать.
Позднее в тот же день Вильгельм и Сьюки сидели и беседовали с официантом и несколькими знакомыми, когда в комнату неожиданно вошел исполненный раскаяния Маггл и, положив на колени Шмицу сложенный лист бумаги, произнес глухим голосом трогательные слова «будьте счастливы!», после чего исчез навсегда.
Прочитав документ, Вильгельм поднялся на ноги: под влиянием момента его сподвигло на нечаянный экспромт:
О Сьюки! Он купил, да, лично Маггл,
Несправедливость исправляя споро,
Лицензью на свободную пивную.
Имеем право продавать теперь
Спиртное, портер, и табак, и эль!
И на этом мы покинем его: кто усомнится в его будущем счастье? Разве Сьюки не с ним? А раз она с ним, он счастлив.
ОРИГИНАЛ
Lewis Carroll
Chapter I
" Twas Ever Thus"
(Old Play)
The sultry glare of noon was already giving place to the cool of a cloudless evening, and the lulled ocean was washing against the Pier with a low murmur, suggestive to poetical minds of the kindred ideas of motion and lotion^ when two travelers might have been seen, by such as chose to look that way, approaching the secluded town of Whitby by one of those headlong paths, dignified by the name of road, which serve as entrances into the place, and which were originally constructed, it is supposed, on the somewhat fantastic model of pipes running into a water-butt. The cider of the two was a sallow and careworn man; his features were adorned with what had been often at a distance mistaken for a moustache, and were shaded by a beaver hat, of doubtful age, and of appearance which, if not respectable, was at least venerable. The younger, in whom the sagacious reader already recognizes the hero of my tale, possessed a form which, once seen, could scarcely be forgotten: a slight tendency to obesity proved but a trifling drawback to the manly grace of its contour, and though the strict laws of beauty might perhaps have required a somewhat longer pair of legs to make up the proportion of his figure, and that his eyes should match rather more exactly than they chanced to do, yet to those critics who are untrammeled with any laws of taste, and there are many such, to those who could close their eyes to the faults in his shape, and single out its beauties, though few were ever found capable of the task, to those above all who knew and esteemed his personal character, and believed that the powers of his mind transcended those of the age he lived in, though alas! none such has as yet turned up — to those he was a very Apollo.
What though it had not been wholly false to assert that too much grease had been applied to his hair, and too little soap to his hands? that his nose turned too much up, and his shirt collars too much down? that his whiskers had borrowed all the colour from his cheeks, excepting a little that had run down into his waistcoat? Such trivial criticisms were unworthy the notice of any who laid claim to the envied title of the connoisseur.
He had been christened William, and his father's name was Smith, but though he had introduced himself to many of the higher circles in London under the imposing name of "Mr. Smith, of Yorkshire", he had unfortunately not attracted so large a share of public notice as he was confident he merited: some had asked him how far back he traced his ancestry; others had been mean enough to hint that his position in society was not entirely unique; while the sarcastic enquiries of others touching the dormant peerage in his family, to which, it was suggested, he was about to lay claim, had awakened in the breast of the noble-spirited youth an ardent longing for that high birth and connection which an adverse Fortune had denied him.
Hence he had conceived the notion of that fiction, which perhaps in his case must be considered merely as a poetical licence, whereby he passed himself off upon the world under the sounding appellation which heads this tale. This step had already occasioned a large increase in his popularity, a circumstance which his friends spoke of under the unpoetical simile of a bad sovereign fresh gilt, but which he himself more pleasantly described as, "... a violet pale, At length discovered in its mossy dale, And borne to sit with kings": a destiny for which, as it is generally believed, violets are not naturally fitted.