Вилла Рубейн. Остров фарисеев
Шрифт:
Шелтон шел в глубоком раздумье, глядя на бесконечный ряд домов, — дом за домом, и все такие сугубо респектабельные, что даже собаки не лаяли на них. Кровь все еще бурлила в нем; иной раз прямо поражаешься, как самый незначительный случай может натолкнуть человека на размышления о самых высоких материях. Он читал как-то в своем любимом журнале статью, восхвалявшую свободу деятельности и инициативу, благодаря которым крупная буржуазия могла стать столь прекрасной основой общества, и сейчас, вспомнив об этом, иронически кивнул головой. «Да, инициатива и свобода! — думал он, глядя по сторонам. — Свобода и инициатива!»
Фасады всех домов выглядели холодно,
Шелтон обгонял на своем пути дам, которые в одиночку, парами или по трое направлялись в магазины за покупками или же шли на уроки рисования или кулинарии, а может быть, на медицинские курсы. Мужчин на улице почти не было, а те, что встречались, были по преимуществу полисмены. Краснощекие няньки в сопровождении великого множества мохнатых или гладкошерстных собачонок везли в колясочках в парк уже разочарованных в жизни детей.
В миссис Шелтон — крошечной женщине с добрым взглядом, розовыми щечками и вечно зябнущими ногами — можно было усмотреть нечто родственное широкому либерализму ее брата: она любила, точно кошка, греться у огня, свернувшись в кресле, и всегда рада была кому-нибудь посочувствовать, не разбирая, кому и в чем. Сына своего она встретила с восторгом, расцеловала и, по обыкновению, тотчас заговорила о его помолвке. И, слушая ее, сын впервые почувствовал легкое сомнение; точка зрения матери раздражала его, как вид платья в голубую и пунцовую полоску: все представлялось ей в слишком уж розовом свете. Ее радужный оптимизм нагонял на него грусть — так мало он вязался с доводами рассудка.
«Почему она так уверена в моем счастье? — спрашивал он себя. — Мне это кажется прямо каким-то богохульством».
— Ах, душенька! — заворковала миссис Шелтон. — Так, значит, она приезжает завтра? Ура! Я безумно хочу ее видеть!
— Но вы же знаете, мама, что мы договорились не встречаться до июля.
Миссис Шелтон покачала ножкой и, склонив, точно птичка, голову набок, посмотрела на сына сияющими глазами.
— Дик, дорогой мой, как ты, должно быть, счастлив! — воскликнула она.
Шелтон ощутил исходившие от нее волны сочувствия, которым она уже полвека одаряла всевозможные браки — и счастливые, и несчастные, и средние.
— Я думаю, мне не следует ехать на вокзал встречать ее, — мрачно сказал Шелтон.
— Не унывай! — сказала мать, и от этих ее слов сын совсем упал духом.
Эти слова «не унывай» — целительный бальзам, который помогал ей бездумно и радостно переносить все невзгоды, — казались ему столь же бессмысленными, как вино без букета.
— Как ваш ишиас? — спросил он.
— О, совсем плохо, — ответила миссис Шелтон. — Впрочем, я думаю, что все будет в порядке. Не унывай! — Она вытянула ноги и еще больше склонила набок головку.
«Удивительная женщина!» — подумал Шелтон.
И в самом деле, подобно многим своим соотечественникам, она упорно не замечала темных сторон жизни и, наслаждаясь со спокойной совестью всеми благами общепринятого жизненного уклада, сохранила душевную молодость и наивность тридцатилетней девственницы.
Шелтон ушел от нее,
Следующий день — день ее приезда — был воскресеньем. Еще раньше он обещал Феррану пойти с ним послушать одного проповедника, который выступал в трущобах, и, готовый ухватиться за что угодно, лишь бы избавиться от гнетущего волнения, он решил выполнить свое обещание. Этот проповедник-любитель, по словам Феррана, весьма оригинально распоряжался теми деньгами, которые ему удавалось собрать: мужчинам из своей паствы он не давал ничего, некрасивым женщинам — очень мало, а хорошеньким — все остальное. Ферран сделал из этого соответствующий вывод, но ведь он был иностранец, тогда как англичанин Шелтон предпочитал думать, что проповедником руководит чисто абстрактная любовь к красоте. Говорил он, во всяком случае, так красноречиво, что, выйдя из церкви, Шелтон почувствовал тошноту.
Еще не было семи часов; чтобы как-то убить оставшиеся до приезда Антонии полчаса, Шелтон пригласил Феррана зайти в итальянский ресторанчик, заказал для него бутылку вина, а для себя чашку кофе и, закурив папиросу, продолжал сидеть молча, крепко сжав губы. Сердце у него замирало странно и сладко. Ферран, и не подозревавший 6 том, что творится в душе Шелтона, спокойно пил вино, крошил в пальцах булочку и, выпуская носом дым, с явной насмешкой разглядывал ряды столиков, дешевые зеркала, люстры, ярко-красный бархат обивки. Его сочные губы, казалось, шептали: «Эх, знали бы вы, сколько грязи под этим блестящим оперением!» Шелтон с отвращением наблюдал на ним. Хотя одет он был теперь вполне прилично, ногти у него были не очень чистые, а концы пальцев желтые, словно желтизна пропитала их до самых костей. Худосочный официант, в рубашке четырехдневной давности, с жирными пятнами на одежде, стоял, перекинув через руку измятую салфетку, и, облокотившись на стойку, где красовались вазы с фруктами сомнительной свежести, читал итальянскую газету. Он устало переминался с ноги на ногу — олицетворенное переутомление! Когда же он двигался, каждый мускул в нем словно бросал упрек убогой роскоши стен. В дальнем углу залы сидела за столиком дама; в зеркале напротив отражалась ее шляпа с перьями, круглое плоское лицо, покрытое толстым слоем пудры, черные глаза; и, глядя на нее, Шелтон почувствовал непреодолимое отвращение. А его спутник пристально рассматривал ее.
— Извините, мосье, — сказал он наконец. — Мне кажется, я знаю эту даму!
И, встав из-за столика, он пересек зал, подошел к даме, поклонился и сел с ней рядом. С чисто фарисейской деликатностью Шелтон отвернулся, чтобы не смотреть в ту сторону. Но Ферран почти тотчас возвратился, а дама встала и вышла из ресторана — она плакала. Ферран весь покраснел, лицо его искривила гримаса; больше он не притрагивался к вину.
— Я был прав, — сказал он. — Это жена одного моего старого приятеля. Я хорошо знал ее когда-то.
Он был взволнован и расстроен, но человек, не столь поглощенный собственными мыслями, как Шелтон, пожалуй, уловил бы в тоне Феррана удовлетворение, словно он как гурман, любящий смаковать самые разные блюда, какие подносит ему жизнь, радовался тому, что может подать своему покровителю новое, приправленное трагедией кушанье.
— Таких, как она, сотни на ваших улицах, и, однако, ничто не заставит этих добродетельных леди, — и Ферран кивком головы указал на проносившийся мимо поток экипажей, — не отворачиваться при виде женщин ее сорта. Она приехала в Лондон ровно три года назад.