Вильнюс. Город в Европе
Шрифт:
Литовскую культуру невозможно понять и без другого мифа, который касается Витовта и Ягелло. Как я говорил, они были двоюродными братьями, внуками Гедимина, и чаще всего – союзниками. Но они достаточно отличались друг от друга, чтоб положить начало двум разным традициям. Ягелло, которого сначала считали лесным варваром, по-видимому, искренне принял христианство и европейские обычаи. Он считается одним из величайших правителей Польши и покоится в Кракове под замечательным мраморным надгробием, на котором его профиль напоминает профиль Данте. Витовт крестился три раза – в первый раз принял имя Виганда, когда ненадолго стал союзником крестоносцев, потом перешел в православие и, наконец, вместе с Ягелло опять стал католиком, на сей раз Александром. Религия для него значила куда меньше, чем политика. По сути, он остался языческим правителем, только гораздо более влиятельным, чем прежние, – крестоносцы, Москва и даже Золотая Орда стали его вассалами. Литовцы почитают Витовта не меньше, чем французы – Наполеона; государство при нем достигло зенита и простиралось от Балтийского моря до Черного. К слову, Витовт, как и Наполеон, был небольшого роста. Одним из его далеких потомков был московский царь Иван Грозный. Сам Витовт особо грозным не был, он проявил себя скорее как способный, энергичный, но еще средневековый политик и администратор, любящий размах и щедрые жесты. У Ягелло был королевский титул, Витовт остался лишь великим князем – по договору
Все это привело к одному из самых важных расхождений между Польшей и Литвой в видении истории. Можно сочувствовать Витовту, то есть литовскому сепаратизму, или Ягелло, то есть нерасторжимому объединению двух государств, в котором Литва – не главная. Первый вариант, разумеется, ближе литовским, второй – польским исследователям и идеологам. Впрочем, бывают исключения: для многих поляков Витовт казался и кажется интереснее, чем Ягелло. На знаменитом полотне Яна Матейко «Битва под Грюнвальдом» романтическая фигура Витовта в яркокрасной одежде – в самом центре композиции, а силуэт Ягелло еле просматривается на периферии. И литовцы, и поляки с удовольствием дают сыновьям имя Витовта, хотя польская форма «Витольд» несколько отличается от литовской. Подозреваю, что это имя двадцать лет назад сильно помогло музыковеду Витаутасу Ландсбергису стать политиком, победить в борьбе с Горбачевым и отсоединить Литву от СССР. У Ягелло нет такого нимба, его именем детей не называют. В довоенное время, когда Вильнюс принадлежал Польше, а Литва пыталась его вернуть, этот правитель, объединивший когда-то два государства, стал для литовцев едва ли не архетипом предателя: когда конфликт усугубился, в одном литовском городке инсценировали суд над Ягелло и приговорили его к смертной казни – через пятьсот лет после того, как он умер. Даже те, кто пытался его реабилитировать, выставляли его слабовольным, хоть и доброжелательным человеком. По мнению польских историков (к которому я склоняюсь), этот образ имеет мало общего с реальностью.
Ягелло часто бывал в Вильнюсе (в центре города его именем названа улица), но около сорока лет здесь правил Витовт. В его времена – и еще двести лет – на столицу Литвы никто не нападал. Вместе с крещением город получил Магдебургское право, то есть из большой, окруженной лесами деревни хотя бы теоретически стал равен другим городам Европы. Но облик его изменился не сразу. Фламандский рыцарь Жильбер де Ланнуа, посетивший тогда Вильнюс, рассказывает почти то же, что и Генри Болинброк: в городе есть замок, «стоящий на очень высоком песчаном берегу, укрепленный валунами, землей и каменной кладкой. Внутри он весь из дерева… В замке и на его дворе, как правило, находится князь Витовт, правитель Литвы. У него там есть свои придворные и свое жилище». От замка город тянется на юго-запад в сторону францисканского костела. Это и сейчас почти вся территория старого города. По Жильберу де Ланнуа, Вильнюс – длинный, узкий, деревянный, в нем лишь несколько каменных храмов, самый большой из них – кафедральный, похожий на кафедральный собор Фрауенбурга в Пруссии. Из других записей мы узнаем, что в городе были каменные резиденции дворян, две рыночные площади, несколько мощеных улиц. Окрестности оставались достаточно дикими: пока путешественник добирался до Вильнюса, он не один день ехал по пустынным местам и большим замерзшим озерам.
Но важнее то, о чем фламандец не упоминает: город вместе со всем государством склонялся уже не к Востоку, а к Западу, не к византийскому православию, а к римскому католичеству. Постепенно заявляли о себе европейские сословия купцов и ремесленников: среди их представителей были литовцы, русины, немало немцев, прибывших из владений ордена и более отдаленных земель. Мы знаем имя одного из них – Ганул (он был близким советником Ягелло, договаривался о его браке с Ядвигой, а при усилении власти Витовта уехал в Краков). Со временем было основано около двадцати ремесленных цехов, начиная с портных и кончая мастерами золотых дел. От крещения, наверное, больше всего выиграли дворяне – великий князь перестал быть их абсолютным владыкой. Они получили личную свободу, сами могли управлять землями и их наследовать, без спроса выдавать замуж дочерей, обращаться в гражданский суд, даже объединяться в оппозицию – это уже не считалось предательством. Самые выдающиеся из дворян составили княжеский совет, от которого веяло духом аристократической республики. Благодаря появлению этих привыкающих к свободе лиц и групп постепенно росло умение объединяться во времена лишений и трудностей; государство даже стало выделяться этим на фоне других европейских стран. Литовские дворяне сначала не были знакомы с сословными традициями, сложившимися на Западе, – польские семьи «усыновили» сорок семь самых знаменитых родов, то есть дали им свои гербы. Но это побратимство скоро превратилось в соревнование. Литовские дворяне заявили, что происходят от римлян (тут помогла схожесть литовского языка и латыни, замеченная еще до того, как языкознание стало наукой), а потому их генеалогия старше и достойней, чем у поляков. Откуда-то выплыла история про Публия Либона, или Палемона, который будто бы спасался с друзьями от преследований Нерона на берегах Балтики. Он, дескать, и стал праотцом великих литовских князей и дворянства.
Не имеет значения, насколько убедительна эта легенда, – она показывает, что страна вместе со столицей входит в материк, в центре которого стоит Рим, что она хочет быть поближе к этому центру. Православные церкви, построенные в городе до крещения, конечно же, никуда не делись. К ним даже прибавились еще более восточные храмы, поскольку именно во времена Витовта в Вильнюсе и его окрестностях поселились татары и караимы. Вначале они были пленными, пригнанными из Крыма, но скоро получили почти такие же права, как у дворян. Тем не менее язычество ушло навсегда, даже если некоторые жители потихоньку обращались к старым богам и демонам. Купола и башни католических храмов определили силуэт города – Вильнюс становился похожим на колониальные столицы Латинской Америки, где новая вера так же отодвинула в небытие ритуалы инков и ацтеков. Не прошло и ста лет после крещения, как заговорили о святости внука Ягелло Казимира, a еще через примерно сто лет он был причислен к лику святых. Проповедник того времени пишет: «Найти его можно было чаще в костеле, чем во дворце, и увидеть там, как он мыслями погружается в молитву, словно пребывая в забытьи. По ночам он вскакивал и бежал в храмы, а если заперты они были, смирялся перед Господом у их дверей; из-за того нередко ночные стражники находили его на паперти лицом ниц. Очень любил он размышлять о почитании Пречистой Божьей Матери и о жизни Ее, по своей страстной набожности сложил Ей строфы и стихи на латыни и такой мудрой небесной философией животворил свое сердце… Была его стать изящна и лик царственен, но здоровьем он был слаб». Говорят, что придворный врач предлагал ему переспать с женщиной, уверяя, что он от этого выздоровеет, но
Ренессанс и барокко
Францисканский костел. 1989
Как ни банально это звучит, центр Вильнюса похож на сердце. Когда смотришь на план города, это сразу бросается в глаза. Я имею в виду не стилизованное сердце – на плане оно точно такое же, как в анатомическом атласе. Наверное, в языческие времена столица была похожа на деревню с одной улицей, при Ягелло и Витовте она расширилась и стала напоминать неправильный овал, изборожденный переулками наподобие склеротических вен.
Над этими переулками высятся купола, фасады и вертикали колоколен, чаще всего семнадцатого века. Но этот век предписывал новую планировку, широкие панорамы, требовал расстояний, чтоб издалека проступали причудливо задуманные строения – костелы или дворцы. В Вильнюсе вы не увидите ничего подобного – сеть улиц осталась чисто средневековой. Все тут тесно, хаотично и замкнуто; этого впечатления не разрушают даже большие пустоты, образовавшиеся в теле города за последнюю войну. Если улица прямее других, она обязательно идет в гору, а если она лежит на плоскости, то остается кривой – стоя в одном конце улицы, никогда не увидишь другого. Мощенные камнем изгибы часто бывают пустыми, как на картинах Кирико или Бюффе, но без их неуютной геометрии. Перспективу определяют сдвиги, сокращения, разрывы; легко перейти из одного странно спроектированного двора в другой, иногда кажется, что можно пересечь весь город, ни разу не выходя на улицу. Части огромных, иногда громоздких храмов маячат за углом, но полностью здания увидеть трудно, для этого приходится или запрокинуть голову, или залезть на окрестные холмы. Тут неуместна спешка, лучше всего бесцельно бродить; даже зная Вильнюс несколько десятков лет, всегда найдешь в нем неожиданные ракурсы и детали. Город видоизменяется с каждым временем года – зелень и кучевые облака уступают место изморози и зимнему солнцу. Господствуют пастельные, иногда пепельные цвета. По стенам движутся тени, сквозь которые просвечивают отбитая штукатурка и старые потрескавшиеся кирпичи. Точно так же просвечивают друг сквозь друга разные стили, накладываются одна на другую эпохи. А над головой возвышается стереометрия крыш, их двускатные и многоскатные шатры.
В этой части Европы сохранилось немало средневековых городов, но Вильнюс не похож на своих соседей – ему скорее пристало быть по ту сторону Альп. Он никогда не принадлежал Ганзейскому союзу, как Рига и Таллинн, архитектура которых продолжает архитектуру северной Германии и Скандинавии. Хотя в Вильнюсе жили и ремесленники, и купцы, его историю и повседневность определяли князья и магнаты, богословы и поэты, и, наконец, заговорщики и повстанцы. Узкие тротуары, укромные ниши в стенах, волнистые поверхности, ренессансные аркады, тихие скромные костелы, такие как Святой. Николай или костел Добрых братьев – бонифратров, порою сочетания грандиозных массивов, таких как Доминиканский костел с его монастырем, – все это напоминает города Италии или Далматии, а иногда и Прагу (один мой знакомый прозвал Вильнюс baby Prague). Правда, Вильнюсу слегка не хватает тамошней красоты, выгодной для туристических открыток, но этому можно и порадоваться. Нестройный, иногда даже отталкивающий, он всегда необычен.
Архитектура формирует пространство, а пространство формирует человеческую жизнь и самих людей. Вильнюс – контрастный, очень театральный город; его «бесчисленные ангелы на кровлях бесчисленных костелов», упомянутые Иосифом Бродским, видны на фронтонах, еще больше их в алтарях, все они живо жестикулируют, составляют группы и мизансцены, иногда кажется, что между них затесались и настоящие небесные посланники. Быть может, именно дух города способствовал тому, что литовский театр стал сейчас одним из самых изобретательных и новаторских в Европе. Жители Вильнюса славились своим темпераментом, всегда говорили на нескольких языках, среди них хватало мигрантов и беженцев, семь местных народов постоянно пополняли пришельцы из других стран, в их числе англичане, испанцы и финны. Город не удивить иностранцами, заполонившими его сегодня; историй о пришлых людях всегда было много. После войны с Наполеоном тут оставались французские пленные. Говорят, за одним из них, раненым офицером, ухаживала еврейская семья, офицер влюбился в их дочь и перешел в иудаизм. Дальним его потомком был Хаим Граде, знаменитый писатель, который писал на идиш и умер в Нью-Йорке. Многие считали, что он лучше как прозаик и знаток еврейских обычаев, чем нобелевский лауреат Исаак Башевис Зингер. В Ужуписе еще стоит дом, где жил Ежи Ласкарис, потомок византийских кесарей, писавший стихи по-польски. Многие из этих людей сами не знали, какой нации принадлежат, – особенно это касается поляков и литовцев, которые до самого двадцатого века были двунациональными (таких сейчас уже не осталось, Чеслав Милош называл себя последним представителем этой формации и, наверное, был прав). Горожане славили не только Христа (который сменил Пяркунаса), не только Казимира и других католических святых – они молились и ветхозаветному Ягве, и Аллаху, праздновали День поминовения усопших и Йом Кипур, Сочельник и Хануку, Пурим и Рамадан. Сегодня Вильнюс любят изображать как место мирного сожительства многих культур, этакое миниатюрное и идеальное преддверие Евросоюза. Увы, это неправда – всегда хватало ссор и драк, а холокост, настигнувший город в середине двадцатого века, здесь был даже ужаснее, чем во многих других местах. Многоязычие, правда, осталось. Почти все жители города могут худо-бедно договориться по-литовски, по-польски и по-русски (но уже не на идиш); молодежь, как и всюду, любит приправлять свою речь англицизмами, а патриоты с ними безнадежно борются – как и со славянизмами. Разнообразие языков переливается в тексты, от надписей в костелах и на надгробиях до стихотворений.
Города выбирают себе разные стихии – вернее, это стихии выбирают города. Немалую часть юности я провел в Петербурге, который тогда еще был Ленинградом (мы не признавали навязанного нового имени и называли его Питером или, по-литовски, Пятрапилис). Несмотря на проблемы с именем, я его очень полюбил. Так вот, суть Петербурга заключена в двух стихиях – воздухе и воде, в зеркалах рек и огромном сером небе, о которых замечательно писал Бродский. Вильнюс тут, как и во всем, диаметрально противоположен Петербургу; его существование определяют две другие стихии античности – земля и огонь. От первой – холмы, песок сосновых боров, крутые берега над Вильней; но в этом пространстве не хватает камня, даже кирпич становится предметом роскоши. Он должен заменить гранит и мрамор, и вот – в обожженной глине земля соединяется с пламенем. Как и в человеке, которого, согласно Библии, Господь сотворил из глины и вдохнул в него Свой огонь.