Виновница страстей
Шрифт:
– Эй, капрал! Иди-ка сюда! Знаешь эту девчонку?
– Так точно, мой лейтенант! – раздался насмешливый голос, при звуке которого у Аглаи подкосились ноги.
«Не может быть, – с ужасом подумала она. – Этого не может быть! Мне мерещится!»
Что-то словно бы уперлось в ее спину, что-то ледяное, причиняющее боль, и она тотчас поняла, что это. Нечто подобное она всегда чувствовала, когда на нее устремлял свой взгляд гувернер Алёшеньки, француз Анн-Мари-Поль Видаль, подлец, вор и предатель.
Аглая медленно повернулась, все еще надеясь на чудо. Но чуда не произошло: ей, к несчастью, ничто не мерещилось! В самом деле, вот он, Видаль, en personne [8] : в военной форме, в кивере, со своей поганенькой, издевательской ухмылкой.
– Что ж ты раньше таила свои чувства, прекрасная Аглая? – спросил он по-русски. – Ну, теперь ты от меня не уйдешь!
Внезапно ненавистная физиономия Видаля расплылась перед глазами Аглаи, потом затянулась серым туманом, а потом и вовсе исчезла.
8
Собственной персоной (франц.).
И весь мир тоже исчез.
Глава первая
Гувернер
– …У моего воспитанника почерк такой, словно мухи по бумаге бредут, – проворчал Видаль, брезгливо вглядываясь в брульоны [9] Алёшеньки, в самом деле кругом исписанные довольно коряво, со множеством клякс, и невесело засмеялся.
Аглая промолчала, а вот горничная Лушка, которая пришла в классную комнату подбросить в печку дров (июньские дни стояли прохладные, сырые, и комнатах частенько подтапливали), угодливо хихикнула, хотя не понимала ни слова по-французски. Конечно, среди прислуги графа Игнатьева имелись истопники, однако Лушка наверняка сама вызвалась. Она не на печку смотрела – она глаз не сводила с Видаля, и хорошенькое личико ее, словно живое зеркало, отражало каждое чувство, которое отображалось на лице гувернера.
9
Черновик (франц.).
Он хмурился – хмурилась и Лушка. Он улыбался – она тоже расплывалась в улыбке.
Наверняка он казался ей красавцем писаным, королевичем заморским, этот иноземец!
«Вот те на, – удивилась Аглая. – А я думала, Лушка по Илье Капитонову вздыхает! Значит, переметнулась на Видаля? Ну и зря. Француз-то с фанабериями! По себе надо деревце рубить! Дроня по этой дурочке сохнет, пылинки с нее готов сдувать, а она на него и не глядит! Бедный Дроня! А я разве не такова?! Тоже по тому сохну, кто на меня и не глядит!..»
Девушка печально склонилась к вязанью. Затеяла сплести для Наташиного утреннего платьица новый воротничок, потому и устроилась у окошка в классной – самой светлой из жилых комнат. Конечно, большая зала была еще светлей, но парадные комнаты первого этажа стояли запертыми. Их открывали только для балов и приемов гостей, тогда и мыли-чистили все от потолка до последней половицы, а сейчас даже мебель в них прикрыта чехлами, а люстры и картины завешены кисеей. Иногда, впрочем, парадные комнаты отворяли, чтобы покурить смолкой и освежить застоявшийся воздух, однако там только вчера оставили медный таз с мятой, залитой уксусом и придавленной раскаленным кирпичом. После этого комнаты снова заперли, так что Аглае ничего не оставалось, как сидеть у окошка классной комнаты и слушать болтовню Видаля.
Крючок так и мелькал в проворных пальцах девушки, клубочек шелковых ниток модного цвета экрю [10] сновал туда-сюда в корзинке. Вяжет она чудо как хорошо, что крючком, что на спицах, и вышивает искусно, а вот с портновской иглой не дружит. До сих пор не по себе при воспоминании о том, как Наташина тетушка Зинаида Михайловна стращала Аглаю, что отправит ее в обучение к портнихе, а там, по слухам, учениц так бивали, что они вечно ходили с нахлестанными до красноты щеками. Как сидоровых коз лупили за малейшую провинность: сломанную иголку или недогретый утюг. А учили-то, рассказывали, кое-как! Но при этом все провинности и оплошности мастерицы взыскивали с учениц.
10
Небеленый, некрашеный (от франц. 'ecru).
– В ошибках ученика виноват в первую голову учитель! – выпалила Аглая, отвечая не столько Видалю, сколько своим мыслям, и крючок в ее пальцах засновал еще быстрей.
– Еще бы вы не заступились за господского сынишку, – усмехнулся Видаль не без ехидства. – Впрочем, ничего не скажу: последние страницы Алексис исписал вполне прилично. Так что на сей раз обойдется без дополнительного задания.
– Вот и хорошо, – пробурчала Аглая, ниже склоняясь к вязанию и молясь про себя: «Да уходи, уходи же! Ты ведь закончил дела – ну и ступай к себе!»
Однако гувернер устроился за столом поудобней, продолжая сверлить взглядом девушку.
– До чего ж проворные у вас пальчики, Аглаэ [11] ! – воскликнул он с искренним восхищением, и Аглае послышался отчетливый зубовный скрежет с той стороны, где возилась у печурки Лушка.
Неужто возревновала? Ох, глупая… Да нужен Видаль Аглае, как лиса зайцу!
А тот продолжал:
– Помнится, когда я ехал из Парижа дилижансом, среди моих попутчиц оказалась тоже искусная вязальщица, однако ей далеко до вас! К тому же этой даме было тесновато: с двух сторон ее стискивали двое толстенных буржуа, которые храпели всю дорогу, то и дело наваливаясь на свою соседку.
11
Так по-французски произносится имя Аглая – Agla'e.
Аглая невольно улыбнулась. Хоть Видаль существо препротивнейшее, однако рассказчик он превосходный, этого у него не отнять! От гувернера Аглая столько узнала о Франции и о Наполеоне, сколько ни в каких книгах не прочла бы. Ладно, пускай болтает: веселей работать не в полной тишине, а слушая что-нибудь интересное. А если это не нравится Лушке, пусть вон в девичью идет!
И назло глупой девчонке она полюбопытствовала:
– Что же это такое – дилижанс?
– Это преогромная и превыгодная карета, – оживленно начал Видаль, – в которой всяк за сходную цену может нанять себе место. Сидишь, как в комнате, в обществе пятнадцати или шестнадцати людей разного звания, разных свойств и часто разных наций. Всякий делает что хочет. Один читает, другой болтает, третий дремлет, четвертый смеется, пятый зевает, шестая, как я уже говорил, кружева плетет… Конечно, багаж путешественника не должен быть велик, чтобы дилижансу было не слишком тяжело двигаться: короб или чемодан, шкатулка для драгоценностей, денег и векселей, обязательно снабженная специальными болтами – с тем, чтобы крепить ее в карете или в комнате постоялого двора…
– Это зачем? – удивилась Аглая. – Ах да, чтобы не украли, верно?
– Вы совершенно правы, моя прелестная Аглаэ! – сладким голосом проворковал Видаль, но девушка на него даже не взглянула.
Так и быть, она готова его слушать – от нечего делать! – однако не собирается играть с ним в гляделки. Пускай вон Лушка на него таращится! А ведь та, глупенькая, до сих пор с дровами возится, хотя огонь в печурке уже вовсю пылает. Надо бы ее шугануть, чтоб не бездельничала, но уж ладно, пускай остается, на свой предмет любуется. К тому же Аглая ей не хозяйка, чтобы приказы отдавать, а главное, что при постороннем Видаль не станет расточать свои глупые любезности, чего Аглая терпеть не может.