Винтерспельт
Шрифт:
Он так и не осознал, что допустил ошибку, сказав Райделю, что стремится прежде всего помочь Бореку.
Райдель мыслит четче, чем он: если майор хочет помочь не ему, а Бореку, то достаточно заставить того забрать свой рапорт. Тогда с этой историей будет покончено, и нет ни малейших причин рассчитывать на его, Райделя, услуги. Доставить Шефольда на передовую мог любой другой.
Необдуманные слова Динклаге, сказанные в порыве неприязни к Райделю, помешали Райделю понять, почему майор упрямо настаивал на своем: что он — и никто
Едва он подумал о Франкфурте, как на него нахлынули воспоминания, словно слетели с ясного, лишь местами подернутого легкой дымкой неба: он вспомнил последний разговор с родителями.
Телефонная кабина на почте в Прюме. Где-то на шоссе под Хабшайдом торговец скотом Хаммес вдруг остановил свой автомобиль и спросил: «Вас подвезти, господин Шефольд?» Это было, когда майор Динклаге еще не превратил главную полосу обороны в зону молчания. Тогда Шефольд еще мог почти свободно расхаживать повсюду, какое-то время это была территория, принадлежавшая немцам, по ней проходила линия фронта, которая все время менялась, была неопределенной. Только в сентябре началось это окостенение, и Хайншток сразу же стал настойчиво рекомендовать Шефольду ограничиться — если уж ему так необходимо разгуливать-дорогой, ведущей через долину Ирена.
— Да нет, спасибо, — ответил он.
— Я еду в Прюм, — сказал Хаммес. — У вас есть время? Хотите проехаться?
Он тут же сел в машину. Добраться до Прюма — о такой прогулке по Германии можно было только мечтать. Во время поездки у него вдруг возникла идея позвонить из Прюма родителям. (Он мог бы позвонить им из любой деревенской гостиницы. Но это никогда не приходило ему в голову. Для этого нужен был Прюм, нужно было представить себе здание почты.)
Маленький серый городок в глубокой лесистой долине. На
улицах совсем мало людей. Прюм почти вымер, но почта еще работает.
Он подошел к окошку, заказал междугородный разговор с
Франкфуртом, за семь лет он не забыл номер: 27 5 11; оказалось, что номер не изменился.
— Франкфурт на проводе!
Он вошел в кабину, закрыл за собой дверь, снял трубку. Маленькая серая кабина в маленьком сером городке. В Германии.
10 июля 1944 года. Дата, которую легко запомнить, день, когда он впервые за семь лет снова говорил по телефону со своими родителями.
— Кто это? Голос отца.
— Это я, Бруно.
— Где ты?
Никакой паузы, никакого удивления, ни малейшего признака, что от неожиданности он не может прийти в себя.
— В Прюме. В Эйфеле.
— Что ты там делаешь?
Сухие вопросы. Такой уж он человек. Его отец, член суда низшей инстанции, офицер резерва, кавалер Железного креста I степени, полученного в первую мировую войну, никогда не позволял себе проявлять эмоции.
А возможно, он был просто осторожен. Разговор могли подслушивать.
— Собственно говоря, ничего, отец.
— Почему ты не остался за границей?
— Как ты поживаешь, отец? Как мать?
— Спасибо, мы здоровы.
— Отец, я так рад, что скоро снова буду с вами.
— Да. Мы тоже рады встрече с тобой. Хоть бы он добавил: «Бруно»!
— Я совершенно не могу себе представить, каково это — снова жить во Франкфурте.
— Ради Франкфурта ты можешь не возвращаться. Франкфурта больше нет.
Значит, вот в чем дело? Возможно, отец не в состоянии думать ни о чем другом, кроме того, что Франкфурт разрушен? Наверно, они пережили нечто ужасное.
Он подумал, как лучше ответить. Правильно ли сказать: «Мы восстановим Франкфурт»? Нет, это было бы не то.
Он вспомнил, что его отец имел обыкновение говорить: «Оптимизм-это просто синоним глупости». Его отец высоко чтил Гёте, но любимым его писателем был Шопенгауэр. (В вопросах литературы он тоже был патриотом родных мест.)
Вдруг отец забыл про всякую осторожность.
— Если ты болтаешься там в Эйфеле только потому, — сказал он, — что не можешь дождаться возвращения в Германию, то это очень глупо с твоей стороны, Бруно. Ты уже не найдешь Германии. Германии больше нет.
Ах, наконец: «Бруно»!
Он был избавлен от ответа, потому что на другом конце провода вдруг послышался шепот, шушуканье. Трубку взяла мать.
— Мальчик, — сказала она, — не слушай его. Твой отец просто ожесточен.
— Мама!
— Надеюсь, ты соблюдаешь осторожность, мальчик?
— Да, да, мама, не беспокойся.
— Ах, как я рада слышать твой голос, Бруно!
— Смотрите хорошенько друг за другом, мама! Я хочу увидеть вас в добром здравии, через несколько недель.
— Ты думаешь, это будет так скоро, Бруно?
— Скорее, чем все мы думаем.
— Это было бы прекрасно.
Выходя из кабины, он улыбался. Он был взрослый мужчина сорока четырех лет, такой крупный и грузный, что в телефонной будке его охватил страх перед замкнутым пространством. Но взрослым он не был — на самом деле он был ребенком.
«Ему крупно повезло, что я его не пристрелил. Да и мне тоже. Представить невозможно, как бы со мной разделался майор, если бы я прикончил этого типа.
Все же котелок варит. Вовремя сообразил: если он шпион, можешь заработать орден! Доведи его только живого до места! Дело ясное», — подумал Хуберт Райдель.
Дерьмо. Не думал он ни о чем похожем. Это он сейчас хорохорится. В штаны наложил от страха. О рапорте «Борек против Райделя» — вот о чем он подумал. О том, что влип бы еще в одну историю, если бы не сумел повести себя прямо-таки образцово, когда случилось чрезвычайное происшествие, а да\ бы волю своей страсти палить из винтовки. И тихо надеялся, что избавится от дополнительной неприятности, если по инструкции (или не совсем по инструкции) доставит на место человека, внезапно появившегося наверху, под соснами.