Virago
Шрифт:
Куда уж больше позора, моя королева, куда уж больше!
А хотя… Хотя, речь, кажется, шла о том, что он не должен оспаривать законности брака… Ну, так он и не оспаривает! Брак законен, брак трижды законен, и четырежды действителен, и этот действительный и законный брак с донной Элизабетой он хочет расторгнуть. Почему?
А это сейчас не суть важно.
Важно, что, добившись развода, он получит свою Алессандрину. Всю, как она есть, золотую, медовую, насмешливую, кортезану и дочь кортезаны, венецейскую лазутчицу, королевскую пассию…
За неплотно
Она проснулась и смотрела на него с постели, не говоря даже «Доброе утро!» И сразу стало ясно, сколько же глупостей он наделал за одну эту ночь.
«Вложи свечу своего раскаяния в холодные пальцы умершей невинности ее…» Он хотел рассказать ей все, до чего додумался, ожидая ее пробуждения, и не стал ничего рассказывать. Нечего стало сказать, пропали куда-то слова, красивые и обычные, всякие, все до единого, какие могут быть, и он беспомощно ждал, что скажет она, а она молчала.
А она молчала – у нее не было нужды говорить. Она думала: до конца жизни пролежала бы вот так под его виноватым взглядом, в нежной полутьме мавританской спаленки, потому что около полуночи время порвалось, неравные части его разметало, и та Задумавшись, она не заметила, как рваное время снова слилось и спрямилось, являя мысленному взору день прошедший и день предстоящий, оглашенный воем охотничьих рогов, крепким топотом копыт по сухой земле, кликами и треском веселого огня.
– Что будем делать? – спросил он, – я – не знаю… А ты?
Она покачала головой.
– Есть хочешь?
Она раскрыла глаза, словно бы проснулась окончательно:
– Еще бы нет, мой друг, еще бы нет! – сказала хрипловатым низким голосом, в котором уже слышался хохоток, и села в постели, ладошкой прижимая на груди простыню.
– Ты более мавр, чем кажешься… – Алессандрина ела, так и не покинув постели. Из одежды на ней по-прежнему оставалась только простыня, которая то и дело сползала, и она подтягивала ее обратно липкими от сластей пальцами.
– И порой это мне сильно мешает. Если ты будешь есть столько сладостей, девочка, ты станешь похожа на эту перину, и не буду говорить, что сделается с твоими зубами.
Замечание было к месту. Завтрак Алессандрины состоял почти исключительно из цукатов и вареных в меду апельсиновых долек.
– Вот обожди, после сладкого меня всегда тянет на соленое.
– Что такое? Ты намекаешь на возможных бастардов?
– Нет, я намекаю на свой вкус. Меня с самого детства после сладких пирогов тянет на солонину, именно на солонину, и чем она солонее, тем лучше. Матушка моя не устает на то дивиться до сих пор. А что до зубов, то Бог миловал, я никогда на них не жаловалась…
Карлос очень задумчиво (и очень ласково) смотрел на нее.
– А знаешь, ты ведьма. Я всегда подозревал, что отцам-инквизиторам не попалось еще ни одной натуральной ведьмы.
– Побойся Бога, ты впадаешь в ересь.
– Нет, вовсе нет. Я же не отрицаю существования ведьм. Я только говорю, что отцам инквизиторам еще ни одна не попалась.
– Кто же им, по-твоему,
– Глупые и тщеславные женщины, которые воображают себя ведьмами. А ты вот… Смотри, что ты творишь: король, Его Высочество, едва увидев тебя, начинает чуть ли не выдыхать искры, и дарит тебе лошадь… А я, будто мало позора на мою бедную голову, увешал тебя золотом, вместо того, чтоб выдать алькальду, да еще заступил дорогу королю. И все это произошло за каких-то восемь или девять дней. Солонины нет на столе, съешь-ка паштета, а то у меня скулы сводит при виде этих сластей…
Алессандрина, видно, и сама пресытилась сластями; она с радостью потянулась за паштетом. Простыня опять открыла ее прелести.
– Оденься в то, что не спадает, девочка. Иначе нам не выйти отсюда до Второго пришествия.
– А надо ли выходить?
– Увы, надо. Мы были званы на охоту, причем ты – особо, и тебе для этого подарена лошадь, которую ты даже не озаботилась взять сюда.
– Вчера я была звана на дружеский пир в византийском вкусе, и никак не рассчитывала тут завтракать… – она со значением оглядела себя сверху вниз.
– Тебе понадобятся перо и бумага, чтобы написать записку в посольство. Мой слуга отнесет ее.
– Так уж и быть, – быстрым уколом двузубой вилочки она подцепила последнюю апельсиновую дольку, и заела ею паштет.
– Боюсь, девочка, мы этак поспеем только к объедкам жаркого! Все по пословице, – заметил маркиз, оглядывая улицу, ведущую через предместье к воротам.
Скоро должно было бить полдень, улица была полна людей.
– По которой пословице?
– Кто рано встает, тому…
Алессандрина расхохоталась так, словно услышала непристойность. Уследив за извилистым скольжением ее мысли, маркиз едва сдержался сам. Пословица о встающем и дающем презабавно вывернулась.
– Вот что, девочка: объедки с королевской трапезы не есть мое любимое кушанье. Раз уж мы проснулись и сели в седло, нужно постараться успеть… Поэтому держи поводья крепче, потому что мы поскачем, а не поедем шагом.
Простолюдины жались к стенам, срывая шапки и не успевая разглядеть, кто это такой неистовый мчится по самым широким улицам во главе своей свиты и бок о бок со своей дамой. Какая-то женщина из-под самых копыт с воплем выхватила зазевавшегося дитятю; визжа, отлетела в сторону попавшая под кнут шавка.
Но рыночная площадь так кишела народом, что поневоле пришлось умерить прыть.
– Глядите, его светлость опять что-то перепутал! – радостно сказали сбоку.
Так, значит мирафлоровы остроты все же пошли по городу… Ладно, коли так.
Дон Карлос развернул коня к шутнику боком, раскланялся.
Эта толстогубая харя попадалась ему на глаза уже не в первый раз. И дурашливый радостный голос он слышал тоже не впервые.
– На этот раз путаница произошла к обоюдному удовольствию, милейший. Но лучше бы ты утруждал свой острый глаз и острый язык по иным поводам. Не все гранды так любезны, как я. Граф Мирафлор в подобном случае отшутился бы кнутом.