Virago
Шрифт:
Он дал ей осознать всю глубину своего падения, и сам поразмыслил о положении вещей. А положение ничуть не изменилось: она его супруга и королева, он ее любит и почитает, тем паче что до прелюбодеяния она не довела, и раскаялась. Дон Карлос не из тех, что болтают. Алессандрина… О ней можно позаботиться и позже.
– Не думайте, донна, что я буду вас порицать. Время уже ушло, и с тех пор вы много раз искупили ваши грехи. Все мы порой искушаемся. Посему давайте забудем о недоразумении, он не достойно долгой памяти, а это, – он брезгливо взял куклу двумя пальцами, – бросим в огонь.
Так сказал король, дабы королева ушла от него с легким сердцем.
Но мужчина был слишком зол на себя, и его сердце
Уныло голосили раненые. Снаружи просветлело – вот-вот – и солнце, взбудораженный воздух был наполнен блеском воды и острым дыханием сырого ветра, летящего по следу торнадо. Ощущаемый в воздухе след далеко расходился с ее дорогой – небрежно залакированная ливнем, цвета охры, она вела к морю, в город, на запад, и казалась безопасной. Однако, стоя на стертом пороге бокового портала, она долго глядела – нет, не на дорогу, а в сторону, на слепую серую завесу, где ей все мстился серый крутящийся столп, и когда поняла, что нет, не мстится – он вправду стоит там, не приближаясь и не удаляясь, кто-то из-за плеча испуганно сказал: «Он за тобой…», и небо сразу подернулось тенью, а блеск воды угас…
День десятый,
в который все, как будто бы, возвращается на круги своя.
Мона Алессандрина выбирала золото. Пальцы ее, в этот раз лишенные непременных колец, чтобы удобнее было примерять новые, касались цепей и ожерелий так, словно те были живыми и теплыми. Хотя такие длинные членистые создания, как цепи и ожерелья, даже будь они живые, теплыми быть вряд ли могут… Где вы видали теплую тысяченожку, синьоры? Ох, голова, голова, какие мысли в ней крутятся, когда она раскалывается он боли!
Он закрыл глаза. Не помогает, но все же… Будь проклят англичанин! Будь проклята Англия… О-о! И что его понесло к ювелирам именно сегодня?!
Перед глазами плыла ненаписанная записка: «Любезная донна! После всех волнений вчерашнего дня я не в силах даже пошевелиться из-за головной боли, которой меня наградил мой английский соперник… Но как только оправлюсь, сразу навещу вас и расскажу новости…» Нет, не «оправлюсь» там было, там было «воскресну». Да какая же разница, если вместо записки он притащился сам, едва не вывалившись по пути из носилок, и, пока ехали к ювелирам, рассказывал о своем разговоре с королем, слушал тихий злорадный смех, и только морщился, когда боль с особой силой впивалась в виски.
Ну, неужто она выбрала, наконец?
Выбрано было на целое состояние. Он велел склонившемуся хозяину-мараносу прислать за деньгами в его кастильо д'Агилар, даже не взглянув на приобретения. Завтра снова будут сплетни. А хорошо он сделал, что купил ей золото Ла Фермозы… Да когда же уймется эта мигрень?!
А Алессандрина непременно залучит его к себе, чтобы примерить украшения и ему в них показаться.
В качающемся полумраке носилок он жалобно признался ей, что еле жив от боли, и вряд ли сможет разделить ее радость по поводу чеканного венца с пятью зубцами и семью налобными подвесками, парных запястий и ожерелья из сканых золотых бусин, достигавшего колен, если носить его в один ряд, и пупка, если в два. Она спокойно подняла руки и приложила пальцы к его онемевшим вискам. Прикосновение как будто вытянуло из черепа толику боли; впрочем, он уже так устал носить ее в себе, что чувства могли притупиться. Опустив голову Алессандрине на грудь, он ждал, когда носилки встанут.
Мессер посол пребывал в нетерпении. Только что он получил два королевских приглашения для себя и моны Алессандрины: в Алькасар, на ужин, сегодня вечером, и на охоту утром через два дня. О причинах он, будучи по долгу службы наблюдательным, догадывался, что переполняло его гордостью за «любезную племянницу». Тем досаднее, что она проводит время с этим смазливым ничтожеством. Когда она появилась, он по шкатулке
Дон Фернандо был сама любезность.
– Королевскую охоту устраивают не ради пропитания насущного, а ради увеселения, – шутливо поучал он мону Алессандрину, – так что упаси вас Бог надеть охотничий костюм. Могу ли я просить вас облачиться непременно в гранатовое платье? Гранатовый цвет вам изумительно идет, и он не кладет бликов на ваши щечки…
– Это потому, что я ношу очень открытые платья, – кокетничала мона Алессандрина. Придворные смотрели на них странно. Ожерелье из сканых золотых бусин в четыре ряда лежало на ее груди, мелкие топазы поблескивали в завитках скани капельками росы, подвески раскачивались надо лбом при каждом угодливом кивке. Она опять была хороша, но огненосное? Yo el rey! больше не уязвляло королевского чела. Король посожалел в глубине души, что не может позволить себе такую любовницу – времена Ла Фермозы миновали.
И слава Богу…
Подошла маркиза Мойя. Она с непринужденной похвалой отозвалась о венце и ожерелье, и о вкусе донны Алессандрины к драгоценностям, и сказала, что хотела бы хорошенько их рассмотреть, но на людях неудобно. Поняв, к чему она клонит, мона Алессандрина первая предложила начать поиски безлюдной галереи, но вместо галереи маркиза провела ее в смежный покой, к королеве. Некоторое время дамы действительно с примерным вниманием рассматривали старинную работу, чуть слышно цокая языком и покачивая головой. Потом маркиза извинилась за прямоту вопроса, и спросила, сколько правды в слухах о том, что драгоценности – подарок дона Карлоса. Мона Алессандрина с улыбкой призналась, что это правда и есть.
Донна Исабель подняла и без того высокие брови. Беатрис, маркиза Мойя прикусила язык. Она-то думала, что итальянка начнет увиливать, и разговор можно будет вести намеками, как то и положено благородным особам. Но как подступиться к женщине, которая не считает зазорным принимать королевские подарки от женатого мужчины? И можно ли к ней после такого подступаться? Является ли она в полном смысле благородной, если позволяет себе подобное?
– И по какому же случаю дары? У вас были именины? Или вы сделали дону Карлосу столь великое одолжение, что он не мог отблагодарить вас иначе? Согласитесь, это странно, когда незамужняя девушка, да еще живущая в доме своего родственника, принимает такие знаки внимания, как должное. Тем более, что родственник – не частное лицо, а посол могучей державы. В свете идут разговоры, совсем не лестные для вас, и я хотела бы вас предостеречь, милая моя. К тому же чести дона Карлоса не так давно был нанесен существенный и весьма оправданный обстоятельствами урон, – донна Исабель имела больше прав говорить без обиняков, и правами этими воспользовалась. В голосе ее звучала прямо-таки материнская тревога, но мона Алессандрина не была склонна видеть родную мать в коронованной советчице. Она представила, каких советов надавала бы ей в этом случае ее настоящая родительница, и чуть не рассмеялась.
– А вы не думаете, Ваше Высочество, и вы, ваша светлость, что меня с доном Карлосом могла связать любовь? И что его дары – это дары великой любви? Итальянка не шутила. Она с вызовом говорила почти что дерзости, еще чуть-чуть, и маркиза почувствовала бы себя оскорбленной. А донна Исабель наверняка уже почувствовала и в долгу не останется. Кроме того, отчетливый голос итальянки мог долететь до прочих гостей.
– Великая любовь доказывается великими деяниями, а не великими и трижды великими тратами, вам ли того не знать? – маркиза приняла тот же вызывающий тон. Две женщины оказались на равных, взяв королеву в судьи.