Вирсавия
Шрифт:
Ты совсем не знаешь Его. Только пользуешься Его именем для поругания и обмана.
А ты похожа на Авессалома, сказал Амнон. Прежде я этого не видел. Но теперь вижу. Ты воображаешь, будто Господь избрал тебя! Будто Он в неисповедимой своей благости намерен возвысить именно тебя.
Авессалом — избранный! — вскричала она. Он избранный, а не ты!
Уйди! — вскричал Амнон. Уйди и никогда больше не попадайся мне на глаза! Избран ли я, нет ли, я не знаю и не хочу знать, я просто хочу быть человеком почтенным и свободным!
И тогда встала Фамарь
Это все?
Да. Все.
Пойди к Фамари и вели ей переселиться в дом Авессалома, пусть она раздерет девичьи свои одежды и посыплет пеплом непомерно блестящие свои волоса, пусть скажет там, что довольно будет ей и простой кладовки, недостойна она теперь человеческих покоев, и пусть она все расскажет Авессалому.
Будет исполнено.
После этого ты вместе с Ионадавом пойдешь к царю, и вы скажете ему, что дело ваше касается царства и того, кто придет, и сообщите ему непреложную правду о дочери его Фамари и об Амноне, его сыне.
Ионадав лежит больной и плачет в доме Амнона, сказал Шевания, нет у него сил подняться, и тем паче нет сил говорить какую бы то ни было правду.
И исполнил Шевания то, что велела ему Вирсавия.
И царь покачал головою, он сидел с маленькой свирелью в руках, и меж тем как он слушал рассказ, лицо его ужасно побледнело, дыхание стало тяжелым, как у овна во время стрижки, и он переломил свирель своими пальцами, а напоследок сказал то, что должен был сказать, сказал то единственное, что было в его власти:
Я бессилен.
Потом он торопливо взглянул по сторонам, будто желая удостовериться, что, кроме Шевании, никто не слышит его, и прошептал: не говори об этом Вирсавии! Она не выдержит, недостанет у нее сил вынести такое бессилие, ее бедное женское сердце разорвется!
Но позднее он сказал другое, и прозвучало это так, как будто бы он смутно вспомнил, что и ей должно искупить какую-то неисповедимую вину: нет, иди к Вирсавии и скажи ей правду! По какой причине следовало бы именно ее оберегать и охранять, не вправе она оставаться от этого в стороне, никто из живущих не бывает праведным или невинным, заставь ее выслушать все!
_
Писец, может статься, из этого получится песнь.
Славлю я Господа, ибо Он научил руки мои брани и сражению, Он щит мой и убежище мое, Он подчиняет мне народ мой.
Что есть человек, что Ты помнишь его? Человек подобен дуновению; дни его — как уклоняющаяся тень.
Фамарь. Дочь моя Фамарь. Кто угодно мог похитить ее от меня. Она была овечкою, которую никто не стерег. Я был пастырем ее,
Писец, помоги мне запомнить: я должен принести овна в жертву ради Амнона, жертву вины, жертву ради того, кто совершает грех, забирая себе посвященное Господу.
Я не соблюдаю жертвоприношения так, как должно. Помоги мне запомнить это, писец. Наверное, теперь, когда стал мне различим предел лет моих, я думаю, что пожертвовал достаточно. Эта мысль отвлекает меня, и я пропускаю мои жертвы. Вирсавия говорит: ты владеешь всем, оттого и нечего тебе пожертвовать. А я бы пожертвовал всем, чтобы вновь стать таким же молодым, как Амнон. Или Авессалом.
Я не накажу Амнона. Я не в силах этого сделать. Господи, молю Тебя, не наказывай его!
Лишь Тебе пристало наказать его. Господи, убей его гневом Твоим, если нет иного выхода!
Приклони небеса Твои и сойди; коснись гор, и воздыбятся! Избавь меня и спаси меня от вод многих!
И Авессалому не положено наказывать его за то, что обесчестил он Фамарь. Авессалом — наказующий. В его жизни нет даже самой малой лжи, нет обмана, он никогда не колеблется. Надобно мне запомнить: принужден я запретить Авессалому поднимать меч на Амнона!
Вирсавия к трапезе не придет, она велела сказать, что останется в своих покоях, от печали по Фамари, от печали по Амнону, от печали по Авессалому. Она останется с Соломоном.
Соломон упрашивал меня подарить ему носилки из дерева ситтим и слоновой кости.
Нет, я не смеюсь. Этот жуткий звук, который ты, увы, толкуешь столь превратно, возникает у меня внутри, горло мое сводит судорогой от безутешности и бессилия, язык мой трепещет от сознания всех противоречий, которые невозможно соединить и которые все же непрерывно соединяются, ибо Господь без устали сплетает и сплавляет их между собой. Прошу тебя, забудь об этом!
Мне должно обратить ненависть мою к Амнону в кротость. Должно простить ему. Ведь он просто совершил мое деяние. Это я в нем обидел Фамарь. Ах, как ненавижу я моего перворожденного, любимого сына! Как омрачают душу мою ненависть и любовь!
Господи, пошли молнии Твои во мрак любви и ненависти и развей его!
Нечистую Фамарь я отныне видеть не желаю. Я должен сказать душе моей: она умерла. Окаменело сердце в моей груди, я горюю о ней, будто она самое дорогое мое дитя. Она и есть самое дорогое мое дитя.
Когда наступит ночь, я буду спать на земле, как зверь или как бедный отрок-пастух. Я — пастух, потерявший драгоценнейшего из ягнят моих.
Да будут сыновья наши, как разросшиеся растения в их молодости; дочери наши — как искусно изваянные столпы в чертогах. Да будут житницы наши полны, обильны всяким хлебом, да плодятся овцы наши тысячами и тьмами на пажитях наших до самой пустыни; да будут волы наши изнемогать под своею поклажею;
да не будет ни расхищения, ни пропажи,