Вирсавия
Шрифт:
_
Обо всем, что потом случилось, Вирсавия узнала от Шевании; голос его звучал тихо и опасливо, он был в смущении, хотя она ведь все это предвидела, иные слова он старался как бы скрыть в покашливаниях и запинках, избегал и всех описательных мановений, какими обыкновенно сопровождал свою речь.
Фамарь замесила тесто у постели Амнона, вся комната наполнилась ароматом зерна и закваски, пальцы у девушки были нежные и проворные, однако ж и сильные, казалось, в особенности эти непорочные и вместе
Ты понимаешь?
Да, понимаю. Продолжай!
И вот слепила она лепешку, круглую лепешку с глубокой ямкой посредине, выложила ее на сковороду и пошла к печи, что позади Амнонова дома, Амнон к этому времени уже так взволновался, что, когда она покинула его, впал в беспамятство. Ионадав кропил ему лицо алоем, а я растирал елеем грудь его, но очнулся он, лишь когда Фамарь возвратилась с испеченной лепешкою. И она спросила:
Преломить ли мне ее? Голос у нее был тихий и хриплый, она все еще тяжело дышала.
Да. Преломи, сказал Амнон.
И она взяла лепешку из сковороды, и преломила ее, и спросила: положить ли ее пред тобою?
Нет, сказал Амнон, подай мне ее из твоих рук.
Потом он велел нам оставить их наедине, его и сестру его Фамарь, и мы вышли от него, Ионадав и я, мы вправду тихонько удалились, ибо мы тоже чувствовали, что и нас вот-вот одолеет эта постыдная горячка; и то, что я могу сообщить тебе в продолжение, а пожалуй, и в завершение этой истории, почти необъяснимо.
Да, я понимаю. Я знаю тебя, Шевания. Продолжай!
Она подошла к его постели, в правой руке она держала преломленную лепешку, а левой стянула на груди одежду свою, и лепешку она протягивала так, как протягивают пищу плененному хищнику, лепешка благоухала, как хлебная нива под полуденным солнцем.
Подойди ближе, сказал он. Подойди и сядь на мою постель.
И она подошла и села, но осторожно, на самый краешек, будто готова была в любое мгновение снова встать, и спросила: правда ли, что ты умрешь?
Теперь уже не умру, теперь ты со мною.
Но это была правда?
Да. Я бы умер.
Отчего же теперь ты не умрешь?
Ты пришла ко мне с хлебом жизни.
Но ты не ешь хлеб.
Иди, ложись со мною! И мы вместе будем есть хлеб.
И он притянул ее к себе, так что она поневоле легла рядом, и на лицо его вновь вернулись краски, и руки вновь обрели силу, она лежала на спине, и, будто щит, держала пред собою преломленную лепешку, и спросила: ты воспитан священниками, и ведом тебе закон Господень, скажи мне: разве Господь не запретил это?
Она бросила в него имя Господне, будто окованное медью копье.
Нет, закон Господень не говорит об этом ни слова.
Истинная ли это правда?
Господь мне свидетелем, сестра моя: ни слова!
Я еще девица.
Да. Ты сохранена ради меня. И я избрал тебя. Прежде бываешь сохранен, а потом избран.
Девство сообщало моей жизни ее ценность. Если отнимется у меня девство, я потеряю особенное мое свойство.
Для меня ты всегда останешься непорочной сестрою!
Отец мой отринет меня.
Все отцы отрекаются от своих дочерей, когда те лишаются девства.
Я хочу остаться чиста.
Это происходит быстро. Ты не успеешь сделаться нечиста.
Даже Господь не прострет надо мною руку Свою.
Я буду защищать и охранять тебя всю жизнь. Ты будешь моею царицей. Быть мне навеки проклятым, если не останусь я защитой тебе и крепостью до дней глубокой старости!
И алчными своими пальцами он совлек с нее одежды, и обнажил ее срам, и притянул ее к себе, и взял ее, совершил он это как в лихорадке, судорожными, неловкими движениями, она плакала и жаловалась, но он не слушал ее, все произошло так быстро, что он вряд ли успел осознать звуки, которые она издавала; можешь ли ты, царица, сказать мне, каково в сущности различие меж любовью и поруганием?
Нет грани меж любовью и поруганием.
Потом он вскочил с постели, вся бледность его исчезла, он был как молодой олень, нагой и блестящий, и он тотчас принялся есть лепешку, которую Фамарь уронила на пол, Господь поистине сотворил с ним чудо, и он сказал: ты сука, Фамарь! Такая же, как и все остальные!
Теперь все миновало, жалобно воскликнула она.
Да. Ты теперь получила, что хотела, сказал он, о чем мечтала в девстве своем, теперь мне более нечего тебе дать.
Ты обещал защищать и охранять меня.
Я был болен. Я умирал. Я бредил.
Ты должен взять меня в жены. Царь отдаст меня тебе.
Ты внушаешь мне отвращение, сказал он. Лепешка твоя превосходна, ты же сама подобна квашне и смердишь квасным тестом. Уйди, я не желаю более видеть тебя!
Прогнать меня — это зло больше первого, которое ты сделал со мною.
Господь отдал тебя моей власти. Что я мог сделать?
Ты мог бы любить меня братской любовью.
Я любил. Любил тебя тою любовью, какою наполнил меня Господь.
Ты наверное знаешь?
Да. Я совершенно уверен.
Долго молчала Фамарь, только тихо плакала. А потом сказала, уткнувшись лицом в колени свои, будто спрашивала себя, собственное свое тело:
Каков же тогда Господь?
Почему ты спрашиваешь об этом?
Я спрашиваю не тебя. Я просто спрашиваю.
Я никогда не видел Его, отвечал Амнон. Я знаю Его лишь по Его делам. Но как будто бы Он страшен. Страшен и всесилен.
И он добавил:
Он так переменчив, что я перестал страшиться Его.