Вирсавия
Шрифт:
И в душе ее невольно явилось имя: Авессалом.
Он лежит неподвижный, как в бесчувствии, сказал Шевания. Глаза у него запали и покраснели, выплакал он все слезы свои. И обликом побелел как верблюжье молоко, как прокаженный, вся кровь его собралась в одном-единственном месте.
Ступай к скинии Господней и скажи, чтобы принесли безупречного овна в жертву ради Амнона, сказала Вирсавия. Это будет жертва вины. А еще козу и три неквашеных лепешки, это будет жертва благодарности.
Благодарности?
Да, отвечала Вирсавия. Грудь надобно принести Господу через обряд потрясения. Как жертву благодарности.
И Шевания сделал, как велено, ведь Вирсавия никогда еще не обманывала его и не вводила в заблуждение.
Такова была его жизнь: исполнять чужие дела, участвовать в чувствах других, ставить себя на место кого-нибудь другого, быть участливым.
Когда Вирсавию одолевали затруднения или великие соблазны, она часто шла к Мемфивосфею. Сейчас он спал, лежа на спине, с широко открытыми глазами и разинутым ртом. Это обрадовало ее, ведь когда бодрствовал, он мешал ее мыслям, все время пытался поддержать ее собственными выдумками и печальными прихотями, но, когда спал, он дарил ей именно то кипучее спокойствие, в каком она нуждалась, его голое, бесхитростное лицо являло собою картину, где взгляд мог свободно бродить и отыскивать себе пищу, оно было изношенное, опустошенное, но все-таки богатое и незавершенное. Здесь, подле самозабвенно храпящего Мемфивосфея, придумала она, как надобно поступить.
Впервые она так алчно и вместе хладнокровно придумывала великие события, которым должно произойти, изобретала неведомые дотоле события, и было это много больше и значительнее, нежели просто сказать царю: да, ты должен взять Равву! — или сказать Соломону: нет, тебе нельзя более пить сладкое вино. Это было упражнение в помыслах как священнодействие.
Когда Вирсавия обернулась в намерении уйти, она обнаружила, что Соломон пробрался в комнату следом за нею, и она взяла его за мягкую и все-таки жадную ручку и возвратилась к себе.
И она сообщила Шевании, который, исполнив необходимые жертвы, опять пришел к ней:
Соединение Амнона и Фамари неотвратимо. Его жизнь под угрозою, горячка желания может испепелить его, душа его может утонуть в слезах желания, а плоть скиснуть и съежиться от этой непрерывно клокочущей лихорадки, сначала скиснуть, а потом съежиться.
Шевания кивнул: да, так оно и есть.
Действительно, Фамарь ему сестра. Но не вполне сестра, объединяет их лишь царское семя. А царское семя столь удивительно, что оно никогда не свертывается, не как молоко ослиц, нет, его можно смешивать любыми мыслимыми способами, и оно остается чистым, более того, оно может смешаться даже с самим собою и не сделается больным или кислым. Да, иные цари вообще не допускали, чтобы семя их смешивалось с чем-нибудь, кроме себя самого, царские сыновья не искали себе жен, кроме как среди собственных сестер.
Так происходит в Египте.
Да. Так происходит в Египте.
Благодаря этому, продолжала Вирсавия, возникает все более чистая царственность, неразбавленная и незапятнанная избранность, которая в конце концов может привести к зачатию богов.
Если Амнон возьмет себе сестру свою, он лишь сделает шаг на пути избрания.
Вирсавия сидела на египетском стуле у изголовья постели, Корван, павлиний голубь, тихонько и спокойно ворковал в своей клетке, на коленях у Вирсавии сидел Соломон, давно уже вошедший в тот возраст, когда сыновья обыкновенно слезают с материнских колен.
Но Господь? — испуганно сказал Шевания.
Однако ж она подумала и о Господе.
Господа всегда можно умилостивить, ответила она. Земля полна милости Господней. Амнон принесет в жертву овна. Или двенадцать овнов.
Кто откроет наготу дочери отца своего, будет истреблен из народа своего, чуть не плача сказал Шевания. Тут никакие жертвы не помогут.
Что не дозволено народу, дозволено царским сыновьям. Весь царский дом избран и свят. Господь не вдохнул бы в Амнонову плоть это желание, если бы оно было запретным.
Шевания посмотрел на нее. Она выглядела спокойной и безмятежной. Непоколебимой. И внезапно он увидел — раньше не замечал, хотя каждый день находился рядом с нею, а теперь увидел: члены ее утратили стройность, она не была уже юной девушкой, похожей на стебелек лилии, вся стать ее сделалась шире, отяжелела, плечи раздались, будто затем, чтобы поднимать и нести мужское бремя. Он и не думал, что когда-нибудь она изменится. Думал, она всегда останется такой, какой была в ту первую ночь, когда он стерег ее сон в доме Урии.
Внезапное открытие, что и тело ее стало телом царицы, успокоило Шеванию. Но и наполнило его печалью.
А царь? — спросил он.
В сердце своем он знает, что неминуемо лишится Фамари. Такая красота, как ее, не должна пропадать втуне. Что проку от красоты, если она не находит применения?
Я думаю, что она святыня для него, сказал Шевания, и голос его от страха сделался глухим. А святыню царь никогда не уступит. Он убьет Амнона и возьмет ее назад.
Ты не знаешь царя. Не знаешь его так, как знаю я, сказала Вирсавия. Он восхитится мужеством Амнона. Ведь надобно необычайное мужество, дабы совершить нечто запрещенное от Бога. У самого царя такого мужества более нет.
Всем моим существом я знаю, что приведет это к погибели и смерти, простонал Шевания. Я болен от страха так же, как Амнон болен от желания.
Он и вправду дрожал всем телом и вынужден был опереться о дверной косяк.
Ты всегда останешься отроком, который играет на кинноре, сказала царица, и в словах этих сквозила мягкая и незлобивая, но, пожалуй, и унизительная насмешка.
Да, отвечал Шевания. Я на это уповаю.
Потом Вирсавия объяснила Шевании, что он скажет Ионадаву, а Ионадав — Амнону, и был это не просто добрый и благонамеренный совет, нет, то, что им предстояло устроить и исполнить, было единственно возможным и неотвратимым:
Пусть Амнон остается в постели, даже если огонь у него внутри поутихнет, должно ему оставаться в постели, и пусть он пошлет царю гонца, что на него-де напала смертельная лихорадка и хочет он в последний раз увидеть отца своего и принять от него благословение, ведь надобно ему взять царское напутствие с собой в царство мертвых, в преисподнюю, лихорадка гложет дух его и кровь, пусть скажет Амнон: ты не должен забывать о моем праве перворожденного.
Вирсавия рассеянно качала на колене подростка Соломона, который перебирал пальцами массивную золотую цепь у нее на шее, а она прижималась щекою к его кудрям и говорила, будто обращаясь к нему: