Виртуоз

Проханов Александр Андреевич

Играя светом, резвясь, поворачиваясь всеми зеркальными плоскостями, он мчался в высоте, уже не снижаясь, догоняя колонну, роняя из-под себя легкие соринки. Алексей понимал, что это бомбы. В оптике прицелов, в скорости самолета, в беге машин, в траекториях светящихся яблок и его, Алексея, обезумивших зрачках существовала точная математика, приближавшая бомбы к колонне. К командирской, пульсирующей на лбу жиле, к солдатским рукам, держащим на худом плече неуклюжий пенал. Сближение было неотвратимо. Соринки, раздуваясь, напоминали скворцов, которые всей стаей снижались. Бомбы были готовы клюнуть колонну, превратить ее в жаркие клочья взрывов. Испытывая необъяснимый порыв, проживая последние секунды жизни, он обратил

свое сердце навстречу бомбам. Дрожащее от безмолвной молитвы, оно ринулось навстречу черным скворцам. Это была не молитва, а воспоминание о прозрачном перстне, водянисто-зеленом, с глубокой таинственной искрой. Об иконе, которую целовал, испытывая слезную нежность к убиенной царице. Теперь эта нежность превратилась в страстный порыв, была направлена на летящие бомбы. Отстраняла их от дороги, отдувала в сторону, ломала рассчитанную пилотом траекторию. Сметаемые незримой дланью, бомбы падали невпопад за дорогой. Красные вспышки, бархатно-черный дым, толчки пространства, давление на грудь поднятого скоростью ветра. И отрешенная мысль — это перстень царицы отодвинул бомбы. Он, Алексей, принял в сердце потаенную искру святого перстня, и она сотворила чудо.

Стреляли с грузовиков спаренные зенитки, долбили небо, насыщая его красными брызгами. Отгоняли самолет, который уходил высоко, переливаясь, как осколок стекла, пропадая из глаз.

Быстро темнело, только за черной волной холмов, желтая и мутная, остывала заря. Но иногда она моргала, усиливала свою яркость, по ней пробегала судорога. Сквозь стрекот несущихся гусениц, рык двигателя доносился далекий гул, раскаты глухого грома, и Алексей понимал, что это не гроза, а артиллерия, ведущая огонь по невидимой цели. Колонна встала, к головной машине подлетела другая, светя прожекторами. Офицер перепрыгнул с брони на броню, и они с комбатом, подставляя карту в луч прожектора, переговаривались, тыкали пальцами. Офицер имел круглое лицо с маленьким крепким носом и совиными глазами, голова его была в танковом шлеме, и эта шаровидность головы еще больше делала его похожим на ночную птицу, не боящуюся темноты.

— Давай капитан, поразведай. Дойдешь до Цхинвали, определись с рубежом. А мы за тобою подтянемся.

Человек-сова козырнул и перелетел в свой люк. Выключив свет, три машины ушли в темноту, а в колонне был объявлен привал. Моторы остывали, из десантных отсеков вылезали солдаты. Как тени, бродили вокруг машин. Краснели точки сигарет. Рокотали голоса, поругивались, посмеивались. Алексей, оставаясь на броне, наблюдал ночную жизнь русской военной колонны, затерявшейся в кавказских предгорьях. Бледно полыхали зарницы, рокотало и вздрагивало. Среди отдаленных сверканий и приглушенных раскатов таился неведомый ствол, который поджидал его, Алексея. Держал для него про запас снаряд или пулю.

Пуля, им отлитая, просвищет Над седою пенною Двиной. Пуля, им отлитая, отыщет Грудь мою, она пришла за мной, —

прозвучал в нем русский псалом, сочиненный пророком, предсказавшим собственную смерть. С бархатной болью и сладостью он вспомнил Марину, как сидели в крохотном ресторанчике, качался на волнах зыбкий поплавок, и они в два голоса, нараспев, читали стихи псалмопевца.

Между тем на земле вдоль колонны один за другим загорались белые светлячки. Это солдаты вырывали в земле неглубокие лунки, наливали в них солярку и подогревали банки консервов. Вдоль всей колонны, повторяя ее невидимые в ночи очертания, теплились огоньки, трогательные и нежные, будто солдаты ставили свечки, бессловесно молились перед сражением, вымаливая себе спасение.

— Эй, царь, а царь, — позвали его солдаты, — спускайся, похлебай суп куриный.

Алексей слез,

вошел в круг сидящих солдат, опустился на теплую сухую землю. Принял в руки котелок с бульоном, пахнущим палеными перьями. Трофейная курица из Рокского туннеля, залетевшая в люк машины, теперь была ощипана, кое-как опалена и служила утешением для утомленных солдат, предпочитавших ее жирной свиной тушенке из казенных запасов.

— Царь, а где твое царство? — насмешливо спросил механик командирской машины Антошкин, обсасывая куриную косточку.

— Да вот оно, мое царство, — Алексей повел алюминиевой ложкой по холмам, по грохочущим зарницам.

— Значит, мы едем царство тебе отвоевывать?

— Выходит, что так. Воюете за Веру, Царя и Отечество.

— А что нам будет, когда отвоюем?

— Могу тебя князем сделать. Ко двору приблизить.

— Антошкин, ты будешь князем, — загоготали солдаты. — Неплохо звучит: князь Антошкин.

— А квартиру дать можешь? — спросил механик. — А то, когда в контрактники шел, квартиру обещали. А по сей день с женой в бараке живем.

— Проси дворец, Антошкин. На кой ляд тебе квартира? Проси дворец с золотой крышей и «мерседес».

— Ладно, «мерседес». У меня вместо «мерседеса» — боевая машина десантника. И дворец мне не нужен. Знаешь, сколько стоит его отапливать? А трехкомнатную квартиру, с расчетом на будущих детей, я бы взял от Царя.

— Тогда и нам по квартире. Давай составляй царский список на жилплощадь. Пусть распишется и печать поставит. Поставишь, царь?

Ив темноты с бряцаньем и хрустом, туманясь приглушенными габаритами, вырвались машины разведки. Офицер в танковом шлеме что-то докладывал командиру, и через минуту властный, с протяжными длиннотами голос прокричал:

— По машинам!

Задрожали моторы, Алексей занял свое место в люке. Колонна пошла, не зажигая огней. Отставая, повторяя контур уже несуществующий колонны, продолжали гореть земляные светильники. Будто служба кончилась, прихожане покинули храм, а лампадки еще теплились.

Алексей чувствовал, что его жизнь неумолимо сближается с чем-то грандиозным, существующим в человечестве столь же неотъемлемо, как существует гроза. Гроза живет неявленно, потаенно, ожидая условий для своего проявления,— восходящих потоков воздуха, концентрации облаков, накопления в них электричества, пока вдруг ни воспламенится полнеба, ни заблещут слепящие молнии, ни упадет с неба черный, все застилающий ливень, ни затрещат вырванные с корнем дубы. Так же и война, к которой он теперь приближался.

Удары становились все ближе, не сливались в сплошной гул, а катились каждый со своей стороны, со своим особым, все более хриплым и душераздирающим звуком. Бесшумно загоралась зарница. Из нее летели косые, царапающие небо полосы. Прилетал свистящий звук. В стороне, куда указывали летящие струи, распахивалась тьма и вставало млечное облако. Доносился гул и треск распадающейся материи. Алексею было страшно, но он не мог отвести своих страшащихся, но и любующихся и восторженных глаз от зрелища божественного гнева и божественной красоты, в которых одновременно присутствовало сотворение и скончание мира.

Машина взлетела на очередной покатый бугор, и с высоты открылся город — лежащая в низине чаша, полная огня. Огонь был рыжий, бурный, окружающий черные остовы зданий. Красный, с черными клубами, летящими сквозь окна и снесенные крыши. Синеватый, тлеющий, вдоль улиц, где виднелись мрачные фасады, столбы негорящих фонарей, застывшие в нелепых позах автомобили. Иногда в город падал белый раскаленный шар, перекатывался, оплавляя здания, деревья, начинал желтеть, краснеть, исходил голубыми язычками газа, бенгальскими искрами. И каждая фаза этого взрыва сопровождалась особенным звуком — тугой удар, хриплый простуженный свист, каменный скрежет, множество мелких, разбегающихся хлопков, вплоть до писка и шелеста.