Вишенки в огне
Шрифт:
Дети выстраивались в колонну по три, брались за руки и их отводили в процедурный кабинет, специально оборудованный для забора крови.
Многих детишек привязывали ремнями, некоторые беспрекословно выполняли требование немецких врачей, лежали смирно. Брали кровь до тех пор, пока она ещё сочилась из вен ребёнка, а сам донор не терял сознание или впадал в беспамятство. Обратно в спальню детей разносили Вилли и тётя Клава на носилках, выгружали на первый попавший матрац и снова уходили за следующим. Мало кто приходил на своих ногах. Потом недели две этих же ребятишек не трогают, они восстанавливают силы, а уж тогда… Редко кто из маленьких доноров доживал до третьего забора крови.
Если ребёнок не вставал на ужин, его тотчас переносили
Хоронили умерших раз в две недели: собирали партию мертвецов, только потом рыли ямку в лесу, недалеко от санатория, загружали тела в сани, и увозили. А когда стояли сильные морозы, то гранатами взрывали лёд на Березине, и спускали трупы в воду, под лёд. Так было легче хоронить.
Пополнение привозят практически каждый день, но всё равно было много пустующих мест в спальне.
Обо всём этом тётя Клава поведала Фросе сразу же после медицинского осмотра.
– Тебе повезло, дева. Сколько ж тебе лет?
– Тридцатого сентября исполнилось пятнадцать, – ответила Фрося, не до конца понимая, в чём же ей повезло.
– Понравилась ты господину Ланге, это доктор, капитан, он главный здесь, который тебя на осмотре лапал.
– А вы откуда знаете?
– О – о, дева! Да я тут у них заместо переводчика, и так, полы помыть, вас таскать. Я же у немца Иоганна Краузе, был такой лекарь до революции в Бобруйске, в домработницах была, вот и научилась с горем пополам брехать по – ихнему, прости, Господи. А тут война началась, младший сын доктора, я его в детстве звала Федей, а он Франк будет, по стопам отцовским, докторским пошёл, отыскал меня в городе, привёз сюда. Вот я и ошиваюсь тут. А куда деваться, дева? Его-то, Федю-Франка не далее как неделю назад партизаны поймали да и подвесили за дурную голову к сосне. Ох же и вредный был! Больно детишек любил, девочек-малолеток, прости, Господи. Чем моложе, тем больше и нравились… Поговаривали, что и мальчиков любил, даже больше, чем девочек. Ну, а партизаны как-то дознались, вот и… Туда ему и дорога. Как уж и где они его поймали – не знаю. Но, что подвесили на сосне – точно. Сама видела. Специально бегала посмотреть, когда Вилли обнаружил по утру висящим этого паразита Федю-Франка, прости, Господи. А, может, кто из своих, из немцев? Кто его знает.
Слышала случайно, как гергетали охранники госпиталя. Говорили, что век его недолог, этого Краузе-извращенца. Мол, таких вешать надо. А потом и повесили. Вот только кто это сделал – не ведаю. Уж больно вредный и страшный он был, – повторила женщина.
Фрося слушала, вжавшись в уголок в комнате тёти Клавы. Только сейчас она полностью осознала трагизм своего положения. Не только своего, но и Ульянки с Никиткой, да и всех детишек тоже.
– Ох, Господи, что ж мне делать? – широко раскрытыми глазами девочка с надеждой смотрела на женщину. – Неужели нет выхода? Я-то ладно. А как же Ульянка с Никиткой? Ой, Господи! Я же за них отвечаю, они верят в меня, а я ничего сделать не могу. Как же быть, тётя Клава? Там же в Вишенках мама с тётей Глашей с ума сойдут.
Женщина горестно вздохнула, поправила белую косынку на голове. Из – за стенки доносились приглушенные голоса детей, в единственное окно заглядывало январское солнце.
– Тут мальчонка один, я даже не знаю, как звали, попробовал убежать. Так его покойный Федя-Франк поймал, две берёзки наклонил, за ножки привязал горетного, да и отпустил деревца-то. Вилли за дровами ходит в лес, так видел, говорит, как висит одна ножка на одной березке, а всё остальное – на соседней. Вот страсти-то какие. А ты говоришь…
Разум не хотел воспринимать все те ужасы, что рассказывала пожилая женщина. Но не верить ей Фрося не могла. Она уже успела увидеть немцев, знала, что их действия не укладываются в сознание нормальных людей. Их даже нельзя сравнивать со зверями, чтобы не обидеть последних. Поэтому не стала забивать себе голову, доискиваясь до причин такого поведения фашистов.
Ей надо было спастись самой, спасти сестричку и братика. Она в ответе за них. Это она знала твёрдо, вот потому и выспрашивала тётю Клаву, искала у неё помощи. Она верила, свято верила, что спасётся сама и спасёт брата и сестру. Фрося хотела жить!
Страстно хотела жить и боролась за жизнь.
– Тебя вызовет к себе доктор Ланге вечером, ты ему понравилась, – продолжила санитарка. – Он уже сказал привести тебя к нему после ужина. Сам Ланге живёт недалеко, где раньше был дом директора санатория товарища Строкача Евгения Ивановича, дай ему Бог здоровья, если жив ещё. Вот я и поведу тебя, так что, готовься, дева.
– Зачем? – спросила Фрося. – Что я там буду делать?
– Тю-у-у, и правда – дурочка, – всплеснула руками тётя Клава.
– А ты как будто не знаешь, зачем мужикам девки нужны?
– Ой! – девчонка еще сильнее вжалась в угол, зажала рот ладонями. – Зачем? За что? Ой, мамочка! Я не переживу, мамочка, миленькая, спаси!
– Пятнадцать годочков, говоришь? Ничего, цела будешь, – то ли снисходительно, то ли успокаивающе похлопала по плечу девчонке женщина. – Меня отец Феди-Франка старый Иоганн Краузе, чтобы ему на том свете гореть в гиене огненной, гаду этому, переворачиваться в гробу постоянно, разодрал в неполные тринадцать лет, и ничего, выжила и сейчас живу. В погреб послал за мочёными яблоками, а потом и сам следом спустился. Вот там за бочками и… Ещё четырнадцати лет не исполнилось, а я уже мамкой стала, родила ему, чёрту лысому, сына. Правда, на мужиков смотреть не могу после того, но это уже к делу не касается. И сынишка в голодный тридцатый год помер, царствие ему небесное. Хлипким больно родился. А как ты хотела? Я-то была тоща тощой в то время, не хуже тебя. Нет, – тут же поправилась женщина. – Ты справнее меня тогдашней будешь. А я тощей была. Щепка, а не девчонка. В чём там дитёнку здоровым зародиться? Дитёнка выносить – это тебе не фунт изюму скушать. Тут здоровье нужно, вот оно как, дева.
– Ой! Ой, что ж это делается? Как это? – ужас застыл в глазах Фроси, она побелела вдруг вся, затряслась. – Всё, всё! Не переживу, на себя руки наложу… Мамочка, милая, спаси…
– Ни-че-го! – успокоила её санитарка. – Ты что-либо изменить не сможешь, придётся подчиниться тебе. А не то – убьют. Им же закон не писан, а что ж ты хотела? Да и все девки через это проходят, не только ты. Только одна по любви, а другая… за бочкой в погребе или вот так, как с тобой, – женщина снова тяжело вздохнула, горестно покачала головой. – Выгадай пользу из этих встреч с доктором. Тут же детишки умирают от недоедания, от голода. Кровь выкачали, а хорошего питания нет, восстановиться крови не из чего, вот и умирают, сердешные, мрут, как мухи. А тебе даже повезло, так что… А то она «руки наложу»! – передразнила санитарка девчонку. – Ты выгадай пользу и живой останься – вот тогда будешь героем, а не то что…
Фрося ничего не рассказала ни Никитке, ни Ульянке. Пусть это останется её тайной. Это будет её крест, она пронесёт его, она сильная, она всё сдюжит, только бы спасти Ульянку и Никитку. Лежала на матраце, крепко прижимала к себе брата и сестру, молилась, как умела, как могла.
– Господи, дай мне силы выдержать, спаси меня, Господи!
Страшно мне, ой как страшно, Господи! Что бы ты только зна-а-ал, как мне страшно. Ты только дай мне силы, и я всё сдюжу, вытерплю, снесу самые страшные побои, устою перед любыми карами, только помоги спасти моих родных братика и сестричку, Господи! Если ты поможешь мне, я тебе себя отдам, пойду к тебе во служение, забуду о себе напрочь, Господи, только помоги спасти Ульянку и Никитку, – девочка уже не замечала катящихся по щекам слёз, не видела с недоумением взирающих на нее брата и сестру.