Вишенки в огне
Шрифт:
– Всё кончено! – произнёс вслух и добавил по – немецки: – Immerfort fertig sein!
Лейтенант Шлегель строил солдат; цепляли на трос сгоревшую машину; убрали куда-то труп водителя, а майор Вернер всё стоял, слегка покачиваясь на носках сапог, но мысли уже текли на немецком языке. С этого мгновения ему было так удобней, комфортней. Этого требовала обстановка.
И когда лейтенант Шлегель доложил о том, что личный состав построен и ждёт его, коменданта, указаний, штурмбанфюрер Вернер поступил именно так, как и должен был поступить в этом случае офицер СС.
Солдаты бросились выполнять приказ, и уже через несколько минут перед немецкими солдатами стоял первый попавшийся житель Слободы, поднятый из постели пятнадцатилетний подросток Николай
– Gerechtigkeit triumphieren! – и добавил по – русски: – Торжество справедливости. Да, именно так: торжество справедливости и есть основа жизни в цивилизованном обществе. Здесь, в этой стране, необходимо жестоко прививать цивилизацию. Дикари, – и снова перешёл на родной язык. – Nach Kaserne! Schlafen! – отправил подчинённых отдыхать в казарму, а сам вопреки здравому смыслу продолжил путь пешком.
Позади уже пылала изба Назаровых, ещё некоторое время до слуха коменданта долетали крики отчаяния сгорающих заживо детишек, потом и они стихли. Но это отныне не интересовало и не трогало душу и сердце штурмбанфюрера СС, коменданта Вернера Карла Каспаровича. Его голова, душа и сердце были заняты куда более прозаичными и практичными мыслями: хватит ли для расплаты за одного убитого немецкого солдата гибели одной семьи русских? Справедливость восторжествовала или ещё требуются жертвы? Может, стоит дать команду сжечь вместе с обитателями вот эти несколько хат, что темнеют в ночи? Почему они должны молча созерцать смерть немецкого солдата? Непорядок! Или это не поздно будет сделать и в другое время? Впрочем, и он тоже человек, и ему требуется отдых. Он устал… А с избами, с их обитателями потом… потом…
Немецкий комендант шёл по улице русской деревни Слобода, что имела неосторожность расположиться на пути следования войск великой Германии. В глубине души уже зрело, приобретая всё зримее черты своего величия, значимости, миссионерства чувство презрения к ничтожествам, которые мнят из себя людей, и называются жителям этого населённого пункта. Он, офицер элитных частей армии великого фюрера, лишь благодаря своей исключительной исполнительности вынужден общаться с этим населением. Будь другие условия и будь его воля, он бы… он бы… в резервацию!
Ночь. Лишь отблески пожара освещали дорогу.
На этот раз его прогулку охраняли отделение солдат, которые шли за ним в некотором отдалении, ещё два солдата под личным руководством лейтенанта Шлегеля продвигались впереди, внимательно присматриваясь ко всему подозрительному, что попадалось на пути, подсвечивая электрическими фонариками.
Ими, в отличие от их начальника, руководили элементарные чувства самосохранения. Они только и могли, что молча ругали коменданта-донжуана, по вине которого погиб такой хороший парень, как рядовой Генрих Губер. А у него на окраине небольшого городка в фатерлянде осталась одинокая мать, которая уже успела потерять на этой войне в этой страшной России последнего, третьего сына, младшенького… И всё из – за бабника коменданта. Отношения штурмбанфюрера с русской женщиной давно не были секретом для солдат комендатуры.
Когда сразу же после ухода Вернера прогремел взрыв недалеко от церквы, Агашу обожгла единственная мысль:
– Карлуша?! Неужели? Не может быть! – кинулась во двор, готовая бежать туда, где ярким пламенем в ночи пылала машина коменданта, спасать. Но хватила силы и ума остановиться, замереть у колодца, у того места, где они впервые встретились. – Вот и всё, вот и всё, – твердила, как заведённая, и в её глазах сухо отсвечивался огонь. Там, в отсветах пламени увидела до боли знакомую фигуру, бегущих к ней солдат.
– Живо-о – ой! Слава тебе, Господи! Живой! – как не на своих ногах вернулась в дом, снова услышала два выстрела, без чувств упала на кровать, уснула, не раздевшись.
Глава восьмая
По замёрзшему руслу реки Деснянки пробиралось трое ребятишек: две девочки и мальчик. Старшая девчонка, что тащила за собой небольшие деревянные санки-розвальни, на которых обычно деревенская детвора катается с горок, была в коричневом ситцевом платьице, ничем непокрытые волосы на её голове давно растрепались, взялись инеем, как взялось инеем и лицо, брови. Большие, не по размеру валенки-катанки утопали в снегу, торили дорогу. Февральская ночь была морозной, ветряной, а лёгкое платьице не грело, но девчонке было жарко: она то и дело останавливалась, набирала горсть снега голыми руками и охлаждала им разгорячённое лицо. Иногда эту процедуру проделывала и на ходу, боясь потерять такое драгоценное время. Она спешила, спешила изо всех своих детских сил. Перекинутая через грудь веревка от санок больно впивалась в девчоночье тело, но ребёнок уже не чувствовал её, эту боль. Наклонившись вперёд, почти лежала, свисающие к низу руки то и дело касались снежного покрова. Дыхание было тяжёлым, прерывистым, с громким хрипом, что вылетал из её груди в такт шагам. А они давались с каждым мгновением, с каждым метром всё труднее и труднее. Иногда санки выезжали на чистый лёд, тогда девочка убыстряла шаг, переводила дыхание. Но таких участков почему-то было мало, до обидного мало, больше встречались снежные заносы, перемёты. По обе стороны реки стоял густой сосновый лес. В некоторых местах деревья нависали с обоих берегов, кроны деревьев сходились вверху, образуя тоннель, и тогда здесь снега не было, зато дул очень сильно ветер, и дул в лицо, а не в спину, ещё больше затрудняя движение.
На открытых участках зимний ветер освежал девчонку, даже срывал из заиндевевших волос кусочки снега со льдом, потом стал приносить снежинки. Сначала нежные, ласковые они едва касались, приставали к разгорячённому лицу, и тут же капельками воды, больше похожими на слёзы, стекали по щекам, бодрили. Она даже рада была такому снегу. Но в средине ночи ветер усилился, усилился и снегопад, снег попадал в рот, налипал на глаза, мешал смотреть, дышать. Но и это не могло остановить ребёнка.
Напротив, в редкие минуты отдыха, что она позволяла себе, девчонка радовалась снегопаду, срывала наледь с лица, молилась, шептала в ночную метель, во мглу:
– Слава тебе, Господи, заметает следы, слава тебе, Господи! – и снова ложилась в упряжке, продолжала путь. А если чуть-чуть задерживалась, то тут же из санок слышался повелительный и недовольный голос ещё одной девчонки:
– Ну, чего встала? Так и замёрзнуть можно.
– Слезь, Ульянка, сестричка, – жалобно просила та, что упиралась впереди санок. – Слезь, помоги, мне тяжело. Или хотя бы иди сама, Улечка, родная, пожалей меня. Разомни ножки, торь дорожку, а я уж следом постараюсь, не подведу. Я сильная, я сдюжу.
– Ещё чего! Сама говоришь, что сильная, вот и дюжь, – раздавалось из санок. – Я тебя не просила в тот раз брать меня в Слободу, вот и не выпендривайся, тащи, подстилка немецкая.
– И – э-эх! – безысходно произносила девчонка, и опять обречённо впрягалась в санки.
Мальчик молчал. За всю дорогу он ни разу не сделал даже попытки помочь девчонке, и не заговорил с ней, ни единым словом не обмолвился, не произнёс ни единого звука. А он и не мог говорить, потому что давно умер, ещё недели две назад умер. Трупик ребёнка лежал вдоль саней, босые, закостеневшие ноги свисали из задка санок, цеплялись пятками за снег, оставляя на нём такие же следы, как и от полозьев. Лицо прикрыто повязанной вокруг головы тряпкой, что была когда-то медицинским халатом. Синие, ледяные, почти прозрачные руки лежали на груди.