Вишнёвая смола
Шрифт:
Иногда по утрам, поздоровавшись с солнцем, я знаю, что тётя Лена почему-то даже вроде как бы хочет, чтобы Серёжка умер. Я не спрашиваю. Но она отвечает:
– Да. Я хочу, чтобы он умер. Я говорю это тебе, потому что ты поймёшь. Я не могу сказать такое взрослым людям. Они не понимают. Ты понимаешь, почему я хочу, чтобы он умер?
Я не понимаю, но знаю. И потому киваю. Ещё я киваю потому, что, если признаюсь в том, что только знаю, но не понимаю, – она перестанет со мной дружить и говорить такое, чего взрослым не скажешь. Наверняка ни один взрослый не только не поймёт, но даже представить себе не сможет, что мама хочет, чтобы её сын умер.
– Ты понимаешь! – настаивает она. Или это у взрослых просто любимое слово? – Понимаешь, то, что он сейчас выносит – слишком даже для взрослого! – Она всхлипывает, замолкает и замирает в какой-то нелепой ломаной позе.
Со «слишком даже для взрослого!» она явно погорячилась. Взрослым безо всякого «даже» всегда всего слишком. Слишком шумно. Слишком тесно. Слишком жарко или слишком холодно. Ещё им бывает просто так «это уже слишком!» по любому поводу. Слишком раскрученная карусель. Слишком много мороженого. Слишком чересчур сладкого. Слишком далеко не заплывай! Слишком тёте Лене не надоедай. Ну и так далее… Так что в том, что Серёжка выносит то, что слишком даже для взрослого, нет ничего удивительного, и никакого героизма лично я в этом не вижу. В любом случае, если тётя Лена хочет, чтобы её сын умер, – а я знаю, что она именно этого хочет, – значит, это правильно.
– Чудес не бывает, не правда ли?! – горько спрашивает она, отмирая из картинно-ломаной позы. Я думаю, что она спрашивает у меня. Потому что тут никого больше нет. И отвечаю ей:
– В сказках всё время чудеса. Ну и в жизни тоже. Недавно я нашла на море осколок бутылочного стёклышка. Ровный-ровный! Похожий на кусочек вишнёвой смолы. Только зелёный.
Тёте Лене плохо, и мне хочется её как-то обрадовать, чем-то успокоить. Я достаю из кармашка платья тот самый чудесно отполированный осколок и протягиваю ей:
– Бери! Это тебе!
Она берёт, говорит спасибо, улыбается и кладёт осколок в карман своего просторного сарафана. Потом она плачет и шепчет тихо-тихо:
– Он хочет помочь, но не может! Возможно, это ничего бы не дало… Но там всё по-другому! Там легче жить и тем более легче умирать! Он делает всё, что может, но у него ничего не получается!..
Где это «там»? Кто это – «он»? О ком это она, о боге? О боге разговаривают только старые бабули. «Там» – это рай? Старые бабули говорят, что после смерти хорошие люди попадают в рай. Интересно, кто и как решает, хороший человек или плохой? Бывают же совершенно неоднозначные случаи! Вот дедушка бывает и плохим, и хорошим. И мама бывает и плохой, и хорошей. Все, в общем-то, бывают и плохими, и хорошими. Даже двоюродный дурак хоть и о-о-очень редко, но бывает хорошим. Но, стоп! – в рай попадают после смерти, если верить старым бабулям. А тётя Лена говорит, что «там» легче умирать. И вообще, тётя Лена хоть и старая из-за своих тридцати шести для двадцати шести лет её мужа, но всё-таки далеко не бабуля, и даже беременная, а бабули беременными не бывают… Значит, не о рае. И, значит, не о боге. Ну и к тому же, если верить бабулям, бог – всемогущ. И если он хочет помочь, то – может и помогает.
– Кто – он? – спрашиваю я. Потому что если размышления ни к чему не приводят, то иногда лучше спросить. Чаще, что правда, лучше помалкивать.
Но тётя Лена ничего не отвечает и только плачет.
Когда приезжает её муж Саша (а он приезжает каждый вечер, как все взрослые дяди с работы) – я к ней не хожу. Нет, он хороший, и красивый, и всё такое, но он начинает говорить, что ей вредно волноваться и плакать, – и от этого она ещё больше волнуется и плачет. И тогда он сердится и говорит: «Мы делаем всё, что можем, и даже больше!» И тогда она кричит ему: «Конечно! Тебе легко говорить! Это ведь не твой сын!» Тогда он обнимает её, целует, крепко прижимает к себе и мягко-мягко, любя-любя, тихо шепчет: «Ну как тебе не стыдно! Серёжка – наш ребёнок». А она ему: «Только бы родилась девочка! Господи, молю, пусть родится девочка!» Я чувствую, что дяде Саше всё это вовсе не легко, особенно, почему-то, говорить. Впрочем, взрослым чаще всего нелегко бывает именно говорить. Я чувствую, что тётя Лена несправедлива к своему «молодому» мужу Сашке, а он, вместо того чтобы справедливо и логично надуться на неё и не разговаривать с ней, как я всегда делаю, когда ко мне кто-то несправедлив, ещё и успокаивает её, и гладит, и обнимает, и целует. Мне даже как-то завидно, потому что, когда я надуваюсь за несправедливость, меня никто не целует, а только говорят: «Иди и подумай над своим поведением!» Очень хочется, чтобы был кто-то такой, с кем можно не думать над своим поведением и кто бы обнимал и гладил тебя, когда ты несправедлив, неправ и зол. Потому что тётя Лена, когда кричит своему «молодому» мужу Сашке про «Это ведь не твой сын!» – чувствуется, что она очень несправедливая, злая и плохая, хотя она вообще-то логичная, добрая и хорошая. Наверное, для того чтобы кто-то тебя целовал, когда ты злой и плохой, надо чтобы этот кто-то тебя сильно любил. Даже сильнее, чем мама с папой и дедушка с бабушкой. Потому что мама с папой и дедушка с бабушкой всё-таки не бегут сломя голову тебя обнимать и целовать, когда ты скажешь что-то злое и плохое. Если бы мама с папой и бабушка с дедушкой хоть иногда так делали вместо своего дежурного: «Иди и подумай над своим поведением!» – то охота говорить злое и плохое совсем отпала бы. Но им говорить об этом бессмысленно. Потому что даже если тихонько спросить у папы или у дедушки про почему Сашка обнимает тётю Лену, хотя она говорит ему злое и плохое, то папа скажет: «Он её любит!» (если папе тут же, в качестве эксперимента, крикнуть: «Папа, ты – жадина-помадина, в попе – шоколадина!!!» – то папа вовсе не кинется тебя обнимать-целовать, а только поправит очки на переносице и удивлённо спросит: «Ты чего это?!» – ну и где любовь, о которой он только что сам же и говорил?), а дедушка только вздохнёт и махнёт рукой. У мамы, тёти Оли и бабушки такого вообще лучше не спрашивать. Мама скажет своё коронное: «Вырастешь – узнаешь!» Тётя Оля кинет вот этим своим: «Не твоего ума дело!» А бабушка тихонько заплачет. Вот столько взрослых умных людей вокруг, а на элементарный вопрос никто ничего ответить не хочет! Ну или не может. Не знаю.
И ещё – значит, хоть тётя Лена и не бабуля, но богу молится? Странно. Странно, что он, бог, тогда ей не помогает. Тем более если она знает, что он хочет помочь. Интересно, а почему она хочет девочку? Ну да, мальчик у неё уже есть. Серёжка. Логично. Справедливо.
Как это ни стыдно – подслушивать из кустов сирени, но я не виновата. Просто я уснула там, а когда проснулась – не обнаруживать же себя, когда у людей всё так… Всё так по-семейному, вот! Это у нас частенько, как в той самой общаге, – и мама с тётей Олей, и дядя Коля с тётей Олей могут орать-кричать-ругаться, не глядя, кто вокруг. Мои родители ругаются более мирно, как это называет папа – «цивилизованно», – но тоже частенько выходят из берегов и не обращают на меня внимания. А брат – мой родной старший брат – и сам уже не обращает на них внимания. Ему уже шестнадцать, и он переехал к бабушке с дедушкой насовсем. Я думала, потому что ему надоело спать на вертолёте. Но он сказал маме, что потому что «с ней жить невозможно». Ну а мне куда деваться? Мне всего шесть. Хотя когда мама и папа не ругаются, с ними хорошо. Только вот такого в них нет… Как в тёте Лене и её Сашке. Нет в них этого… Этой. Трогательности, вот! Может, и хорошо, что нет в них трогательности? Значит, у нас в семье все здоровы. Наверное, трогательность появляется тогда, когда кто-то болен. А нельзя ли как-то сделать так, чтобы трогательность была и в тех семьях, где все здоровы? И я решаю помолиться богу. Если я здороваюсь с солнцем, то кто мешает мне помолиться богу? Вреда от этого точно не будет. Если бога нет – то и ладно. А если он есть, вдруг услышит? Надо как-то правильно попросить. То есть – помолиться. Потому что из всей той весьма скудной информации, что у меня есть о молитвах, следует, что молитва – это просьба. Просьба – это когда тебе чего-то надо от кого-то и ты этого кого-то об этом «надо» просишь. Если правильно просить взрослых – они дают, чего просишь. Ну, в пределах разумного, разумеется. Трогательность – это же в пределах разумного? Ну, пусть не для всех. Пусть только для моей семьи. Пусть дедушка будет нежнее с бабушкой. Пусть тётя Оля не будет такой ехидной по отношению к дяде Коле. Ну и мама пусть на папу не кричит. И папа на маму. Если нельзя сразу всем, то пусть бог сначала даст трогательности моим маме и папе. Им очень этого не хватает!
Я начинаю раздумывать, как правильно обратиться к богу. Наверное, вот так подойдёт: «Дорогой товарищ Бог! Здравствуй! Как твои дела? Если у тебя всё хорошо, ты есть и меня слышишь, то прошу тебя дать моим маме и папе такой же трогательности, как у тёти Лены с её Сашей. Спасибо! Только если дашь трогательности, то здоровье, пожалуйста, тоже оставь, ты же не жадина-помадина, товарищ Бог? Ещё раз спасибо, что выслушал!» Дурацкое какое-то обращение к богу. Наверное, не надо ему сразу вот так вот: «Ты же не жадина-помадина?!» Бог же, он не злой дурак, с ним не нужны эти манипуляции «жадина-помадина, в попе – шоколадина!». Про жадину надо убрать. И про «если ты есть». Если его нет – так никто и не услышит. А если он есть – подумает: «Что за дурочка с переулочка?» Значит вот так: «Здравствуй, дорогой товарищ Бог! Как твои дела? Дай, пожалуйста, моим маме и папе здоровья и трогательности. Спасибо!» Вот, замечательно! Коротко, ясно и не слишком глупо. Может, ещё и про Серёжку попросить? С другой стороны, неловко. Первый раз обращаешься – и сразу столько всего тебе дай. И маме с папой здоровья и трогательности. И Серёжке – не хворать! Это вроде как только с кем-то познакомился, он тебе: «Хочешь конфетку?» – а ты ему: «Чего это конфетку? Давай сразу уж килограмм, и пирожных коробку, и мороженого целый лоток!» Надо быть вежливой и сдержанной девочкой. Окончательный, или, как папа говорит, – финальный – вариант: «Здравствуй, дорогой товарищ Бог! Как твои дела? Дай, пожалуйста, Серёжке здоровья!»
Ещё немного полежав в кустах сирени, я тщательно отшлифовала про себя свою первую молитву. И, отойдя до самого конца переулка, произнесла её вслух, задрав голову вверх. На всякий случай. Вдруг бог сильно стар и немного глуховат, как все сильно старые старики.
Я осталась очень довольна собой. Здоровскую молитву я придумала! Короткую, ёмкую, по делу, без лишних зелёных соплей. Эх, мне бы цветик-семицветик, как той дурочке из сказки Катаева, уж я бы его не разбазаривала на всякие глупости! Но, похоже, тётя Лена права, и чудес не бывает. Потому что наутро – а я ждала целую ночь, что бог откликнется! – Серёжка не объявляется у себя во дворе и не объявляет мне, что мы с ним едем-летим путешествовать по Америке, как те два дядьки из книги про Аргентину. Про последнее я бога не просила, но очень надеялась, что он мне за мою сообразительность и ненавязчивость отсыплет сразу побольше, как отсыпают взрослые побольше конфет, если быть вежливой и не слишком много и нагло просить. В общем, бог меня немного разочаровал, но, поразмыслив, я решила, что, может, у него просто руки пока не дошли рассмотреть мою просьбу. Потому что если у него всё справедливо, логично и последовательно в порядке очерёдности, то даже тех старых бабулек, которых я знаю, ему с лихвой хватит на целую неделю. В молитвах старых бабулек так много лишних бессмысленных текстов, а бог, наверное, очень прилежный и тщательно слушает всё подряд. Пока там это, как дедушка говорит, зёрна от плевел… Подожду ещё. И почему это старушкам надо уступать? Место, там. Или пропускать их без очереди? А если твоя молитва важнее? Старые бабульки без очереди не пропустят – это я точно знаю! У нас тут есть одна такая, что через слово – «дай бог!», «слава богу!», «боже, спаси и сохрани!», – а однажды так дралась в очереди за кедами, что выкинули в «Золотом береге», что чуть здоровенного грузчика-бугая банкой с томатным соусом не зашибла. Зачем старушке кеды? Ладно, мы с мамой встали, потому что кеды нужны и мне, и моему двоюродному брату-дураку, и моему родному старшему брату. И дочке грузчика-бугая кеды нужны. А той бабульке зачем кеды? Впрочем, старым бабулькам всегда и всё нужно. И кеды, и томатная паста, и, наверное, молитвы. Наверняка даже в очереди с молитвами к богу старые бабульки размахивают банками с томатной пастой. А кеды той старой бабульке нужны, чтобы быстрее до церкви добежать. Церковь у нас тут одна – монастырь. То есть сам монастырь – он не церковь. Но в монастыре есть церковь. И вот надо утром надеть кеды и добежать туда раньше бабулек, и там обратиться к товарищу богу. Из церкви, вероятно, быстрее доходит. Это как с письмами. Мама всегда говорит папе про письма: «Брось на почте!» – потому что из почтовых ящиков, висящих прямо на почте, почтальоны быстрее вынимают – и, значит, быстрее доходит до адресата. Церковь – это просто такое божественное почтовое отделение, и молитвы оттуда быстрее вынимаются и доставляются к товарищу богу.
На Шестнадцатой, на конечной восемнадцатого мы с мамой и тётей Леной не только «влезаем», но и «садимся». Причём я у окошка. Правда, у мамы на руках. Я не очень люблю сидеть у мамы на руках. Мама так беспокоится, чтобы мне было удобно, что мне постоянно неудобно доставлять ей такое огромное неудобство и здоровенное беспокойство. Куда как удобнее и спокойнее сидеть на руках у родного старшего брата. Кажется, что ему всё равно – сижу я у него на руках или не сижу, и от этого «всё равно» сидеть у него на руках удобно и спокойно. А мама, кроме беспокойства обо мне, ещё и постоянно беспокоится о своей юбке и о том, чтобы я не задела тётю Лену, потому что она «ждёт ребёночка». Наверное, мама имеет в виду, что тётя Лена ждёт Серёжку из больницы. Или встречи с Серёжкой в больнице. Вот и получается, что тётя Лена и беременная, и ждёт ребёночка. Мама тоже постоянно ждёт ребёночка – моего родного старшего брата. Потому что он уже взрослый – ему шестнадцать, как я тут раньше уже подумала. Мне скоро будет всего лишь семь, а ему скоро – аж семнадцать! Я ему жутко завидую. Потому что, когда тебе скоро «аж семнадцать», а не всего лишь семь, ты не должен постоянно отчитываться перед мамой, ходить с ней за ручку или сидеть у неё на руках. И можешь есть вишнёвой смолы сколько тебе вздумается! Мама, похоже, так не считает – и всё время «ждёт ребёночка». Однажды мой старший брат не пришёл домой ночевать. И мама ждала его целую ночь. И чтобы не было скучно его ждать целую ночь (потому что ждать кого-то или даже чего-то целую ночь – это ужасно скучно!) – мама ругалась с папой и постоянно звонила куда-то по телефону. Папе она кричала, что ему наплевать. Папа вяло отнекивался, что ему не наплевать, и вообще, «он уже взрослый мальчик» (не знаю, про кого это папа – про моего родного старшего брата или про себя?), и что он предупреждал, что не придёт (это, наверное, про моего родного старшего брата, потому что папа домой пришёл). Мама и папа думали, что я сплю, потому что обычно я очень крепко сплю, но ночь была новогодняя, и я не спала, потому что караулила Деда Мороза. Но я его так и не подкараулила! Было очень обидно. Не потому, что не подкараулила, а потому, что Дед Мороз так и не пришёл, – утром под ёлкой не было подарков! Я забежала на кухню и заплакала. На кухню – потому что мама и папа не ложились и всю ночь так и просидели за столом, ругаясь. Папа был мрачный, а мама – заплаканная. И я тоже заплакала. Из-за того, что Дед Мороз про меня забыл, и из-за того, что мама заплаканная. Я всегда плачу, если мама плачет. Если маме плохо – то и мне становится плохо, даже если было хорошо. А тут мне и так плохо из-за Деда Мороза, да ещё и маме плохо! Ну, я и заплакала. И даже заревела! И папа хмуро спросил: «А ты чего ревёшь?!» Мама на него закричала: «Вот, даже маленький ребёнок переживает, и только тебе плевать! Тебе на всех наплевать, кроме себя!» Папа, если честно, ни на кого не плюёт, нет у него такой привычки. Вот у нас там, где мы живём летом, есть один такой дядька – так он всё время плюёт. Правда, не на всех и не на себя, а на землю. Раньше это был очень страшный дядька – у него в горле дырка, из дырки торчит трубочка, и говорит он свистящим зловещим шёпотом. Все его страшно боялись и однажды полезли к нему воровать малину, чтобы доказать друг другу, что его никто не боится. И тут он зашёл в калитку!.. Все убежали, кроме меня и моего родного старшего брата. Я – потому что окаменела от ужаса и не могла бежать. А мой родной старший брат непонятно почему не побежал, хотя он быстрее всех бегает, выше всех прыгает, лучше всех катается на велосипеде и больше всех подтягивается на турнике. Он не побежал, а стал передо мною. Я хоть и окаменела от ужаса, но мне было ужаснее ужаса любопытно, что сделает страшный сипящий дяденька, а брат загораживал дяденьку, и я тогда решила от страха зажмуриться, потому что всё равно ничего не видно. Но слышно. И слышно было, как страшный сипящий дяденька ужасно страшно просипел моему старшему брату: «Собери, я всё равно не ем, пропадает. Вон, бидон на заборе висит. Только потом верни». И после этого страшный дяденька перестал быть страшным и ужасным, остался только сипящим. А бабушка из той малины сварила варенье и сказала, что она Руслану Михайловичу сама бидон занесёт. Ещё сказала, что у Руслана Михайловича рак гортани и что курить вредно. Моему родному старшему брату сказала. Я-то не курю. А мой двоюродный брат-дурак хотя ещё и писается в постель, а уже однажды подобрал окурок в пыли и делал вид, что курит. Вот бы у него был рак гортани. Было бы здорово! Он вряд ли бы от рака гортани поумнел, но перестал бы вопить на всю округу противным писклявым голосом, а только бы сипел. Интересно, что это за рак гортани такой? Руслан Михайлович, между прочим, всё равно курит, видимо, не знает, что его раку гортани это вредно. Или не любит свой рак гортани, из-за которого сипит, и хочет его выкурить – вот и курит. Я с Русланом Михайловичем после той малины задружилась. Прихожу к нему иногда. Просто посидеть на крыльце. Он выходит по утрам на крыльцо очень смешной. В огромных чёрных трусах, в белой майке и в кепке. Вообще-то он лысый. Но почему-то всё время носит кепку. Только когда утром курит на крыльце, то иногда кепку снимает и лысину свою гладит. Он мне как-то просипел, что я его подруга. Усмехнулся и ещё просипел: «Раньше подруг у меня было, как грязи! Куда все подевались? Как и не было. Теперь вот одна ты у меня подруга! Спасибо, что не боишься и не брезгуешь». Бабушка меня отругала за то, что я к Руслану Михайловичу «шляюсь», и нечего маленькой девочке делать у старого мужика, который сидел. А я не шляюсь – я хожу. И ничего особенного у него и не делаю. То же самое, что и он – сижу. Он сидит – и я с ним сижу. Он посидит – и уходит. И я посижу – и ухожу. Интересно, что у него в доме? Но в дом мне пока зайти страшно. Он сам не приглашает, хотя я и его подруга. Я бабушку спросила, что такое «не брезгуешь». Она мне сказала, что это когда не противно от противного. Противное – это, например, сопля. Или мой двоюродный брат-дурак. Соплями и двоюродным братом-дураком я брезгую. А Руслан Михайлович не сопля и не мой двоюродный брат-дурак. Почему я им должна брезговать?
В общем, папа говорил про то, про что и всю ночь, – что ему не плевать. Мама хватилась меня обнимать, и мы с ней стали вместе реветь. Просто реветь без слов – бессмысленно. И я решила сказать, почему я реву.
– Про меня Дед Мороз забы-ы-ы-ыл!!! – заревела я ещё громче. – Я побежала под ёлку, а там – ничего!!!
И тут мама вскочила, схватила табуретку, убежала в коридор и полезла на антресоли. А потом забежала в комнату. Вернулась через минуту и говорит почти нормальным голосом: