Вишнёвая смола
Шрифт:
В отделении этой самой гематологии тихо. Однажды я недолго была в этой больнице. Совсем в другом отделении – хирургическом. Мне накладывали швы на коленку. И даже два дня подержали «на койке». Потом я упросила маму сбежать и – в кои-то веки! – мама со мной согласилась, и мы сбежали. Мама потом ещё отправила папу «за выпиской». Наверное, эта «выписка» нужна была, чтобы нас с мамой не забрали в милицию за побег и не добавили срок. Поэтому папа съездил «за выпиской» и потом даже отнёс эту «выписку» в детскую поликлинику, куда я «прикреплена». Не знаю, что это «прикреплена» значит. Нет, ну то есть знаю, конечно же. Но я совсем не «прикреплена» к этой поликлинике, что рядом с церковью на Пушкинской. Я очень редко там бываю и терпеть не могу туда ходить. Она очень противная, эта поликлиника, начиная с регистратуры и заканчивая тем кабинетом, где сидит наш «участковый врач». Вот! Участковый врач тоже сидит, но, в отличие от Руслана Михайловича, почему-то считается подходящей компанией для маленьких детей. А Руслан Михайлович, между тем, не стучит детям по коленкам молотком, не прикладывает к тёплой детской коже леденючий фонендоскоп и не втыкает в детей иглы, как втыкает их в детей медсестра, что сидит при нашей «участковой». И не враче вовсе, а врачихе. И кстати, шипяще-свистящий голос Руслана Михайловича куда приятней писклявого голосочка нашей «участковой», что никак не «прикрепляется» к её огромной туше. Наша «участковая» размером с четырёх моих мам – и рядом с нею любой, даже самый большой, ребёнок чувствует себя, как мышь рядом с горою!
Так вот, и в детской поликлинике, и в отделении хирургии этой больницы – громко. А в отделении гематологии – тихо. И в Серёжкиной палате дети какие-то тихие. И мне там становится как-то тихо и страшно. Особенно когда один его сосед, совсем лысый, маленький (и можно сказать, даже совсем крошечный!) мальчик, тихим голосом говорит нам с моим родным старшим братом: «Привет!»
Я почему-то сразу начинаю плакать и даже боюсь подойти к Серёжке, который кажется каким-то чужим и страшно значительным. И он тоже лысый! Их тут что, в этом отделении гематологии, бреют всех наголо?!
Мой родной старший брат здоровается с Серёжкой за руку, как здороваются только взрослые дяденьки. Значит, Серёжка уже взрослый дяденька? Ну, да. Ему уже тринадцать! И скоро будет четырнадцать! Почему он тогда в детской больнице, и рядом с ним лежит совсем уж какой-то крошка, похожий на неприятного таракана-альбиноса, которого я видела у тёти Оли и дяди Коли в общаге?
Я продолжаю плакать, и мой родной старший брат как-то неловко толкает меня – и я падаю к Серёжке в объятия. И ревмя реву, хотя в объятиях Серёжка из чужого и страшно значительного становится родным-родным и обыкновенным. (Всё-таки что-то удивительное, что-то сродни чуду есть в объятиях, и зря люди их так редко пользуют, эти объятия и остальную трогательность!) Я стискиваю Серёжку изо всех сил и не вижу, как искривляется его лицо. Только чувствую, что мой родной старший брат пытается неловко оттащить меня от Серёжки, и слышу, как Серёжка говорит ему: «Не надо! Оставь!.. Слушай, а сходи в будку, через дорогу, купи мне газировки. Мать не разрешает, а мне очень хочется. Мать всё ещё верит… Короче, купи газировки и ананасных шоколадных конфет. И, чёрт его знает!.. Сосисок ещё купи жареных, противных таких, засаленных, в булке. С лотка на трамвайной остановке. Вот уж чего ни у матери, ни у Сашки не допросишься. Я так… Не то чтобы есть… Жрать я совсем уже не могу. Вкус хочу ощутить. А то ведь “там не будет ни крапивы, ни звёзд, ни пепельниц, ни книг” [7] … Там, правда, злющая старуха на входе…» – «Пронесу, будь спок!» – коротко кидает мой родной старший брат и уходит. Как-то совсем по-взрослому коротко кидает и совсем по-мужски уходит, по-военному развернувшись, как я видела на параде армии по телевизору. А я остаюсь с Серёжкой. Мне вдруг перестаёт хотеться плакать и рыдать, я отлепляюсь от него и вижу, что в его руку воткнута здоровенная игла. И мне вдруг кажется, что Серёжке не тринадцать. Мне кажется, что Серёжка старше и умнее моего дедушки. А это невозможно! Невозможно быть старше и умнее моего дедушки! Но такое кажется мне лишь на мгновение. Наверное, потому что обстановка непривычная. Серёжка смотрит на меня притворно-строго и спрашивает:
7
Фрагмент стихотворения Самуила Маршака: Цените слух, цените зренье. / Любите зелень, синеву – / Всё, что дано вам во владенье / Двумя словами: я живу. / Любите жизнь, покуда живы. / Меж ней и смертью только миг. / А там не будет ни крапивы, / Ни звёзд, ни пепельниц, ни книг. / Любая вещь у нас в квартире / Нас уверяет, будто мы / Живём в закрытом, светлом мире / Среди пустой и нищей тьмы. / Но вещи мёртвые не правы – / Из окон временных квартир / Уже мы видим величавый, / Бессмертию открытый мир.
В раннем автографе вместо двух последних строф одна: И солнце даже не заметит, / Что в глубине каких-то глаз / На этой маленькой планете / Навеки свет его погас. Печатается по беловому автографу конца 1950-х годов. Маршак С. Собрание сочинений в 8 томах. Т. 5. – М.: Художественная литература, 1970. С. 213.
– Ты не забываешь каждое утро здороваться с солнцем и спрашивать, как у него дела?
– Не забываю! – уверенно вру я, хотя иногда забываю. – Я вот что тебе принесла! – опоминаюсь и вытаскиваю из кармашков платья куски вишнёвой смолы.
– Какая ты умница! – говорит Серёжка и смеётся. И мы вместе с ним жуём смолу и делимся с прозрачным лысым малышом, и прозрачный лысый малыш тоже жуёт нашу смолу и смеётся вместе с нами. А потом Серёжка достаёт из-под подушки очередное письмо на английском и читает мне. И я понимаю только про «Хэллоу, сан!» – а дальше не понимаю ничего, но мне и не надо понимать, потому что мне так хорошо в этой палате, и солнце просвечивает сквозь неплотные шторы, и после письма я рассказываю Серёжке, что у меня новенького, и что я была в церкви при монастыре и познакомилась там с Даней, и как будет здорово, когда Серёжка вернётся, и я буду приходить к нему каждое утро и даже каждый вечер, если, конечно, никому не буду мешать, потому что у него скоро родится маленький братик или маленькая сестричка. Когда кто-то рождается, все начинают мешать, хотя на самом деле всё как раз наоборот: мешают не те, кто уже есть, а те, кто только родился, мешают тем, кто уже есть. Наконец я решаюсь спросить Серёжку о том, что меня так сейчас тревожит:
– Серёжка, а что у тебя с кровью не так? Она у тебя синяя и не течёт?!
– Примерно так! – смеётся Серёжка, и мне почему-то становится вовсе не так страшно, как можно было бы представить, если ты обнимаешься с человеком, у которого кровь синяя и не течёт!
– У нас с Серёжкой острый лимфобластный лейкоз! – важно говорит прозрачный лысый малыш. И мне даже как-то завидно становится, что малыш такой важный, а мне даже и похвастать нечем, потому что нет у меня ничего такого, что отличало бы меня от других обыкновенных детей.
– А я зато могу ночью сама сходить в летний дворовый туалет! – говорю я малышу.
– Тоже мне! – насмешливо отвечает малыш. – А мне сделали три пересадки костного мозга! И ещё я могу сделать бумажный кораблик из газеты!
Да! Малыш явно уделывает меня по всем направлениям.
– А мне скоро семь! – добиваю я его последним аргументом.
– Малявка! Мне уже было десять! – смеётся малыш. – Хочешь, сделаю тебе бумажный кораблик из газеты? Или пилотку. Пилотку даже легче!
– Давай! – мне очень хочется пилотку из газеты.
Странно, что ему уже было десять. Кажется, что он такой маленький. Но раз он умеет делать пилотки из газеты, то придётся поверить. Пилотка из газеты – это уметь надо! Пилотка из газеты – это куда лучше, чем дурацкая панамка в цветочек! Дядя Коля, когда приходит домой пьяный, всегда приходит в пилотке из газеты. И это выглядит очень лихо! Вот и я вернусь сегодня к бабушке-дедушке в пилотке из газеты, залихватски сдвинутой на затылок. Интересно, зимой дядя Коля тоже приходит пьяный в пилотке из газеты? Я же почти никогда не вижу его зимой. Только летом. Потому что у бабушки-дедушки я живу только летом. А дядя Коля там живёт всё время, ну, если тётя Оля не ругается с дедом и они с дядей Колей не переезжают в свою общагу. Пока прозрачный малыш делает мне пилотку из газеты, Серёжка пишет мне на бумажке английские слова «sun» и «son» и говорит, что у них одинаковая транскрипция. Ну, то есть, что читаются они одинаково. Слова разные – с разными значениями и по разному пишутся, а читаются одинаково – «сан».
Возвращается мой родной старший брат, и мы все вместе пьём газировку, и едим ананасные конфеты, и жуём очень вкусные засаленные сосиски в булке. Потому что Серёжка всего отщипнул по крошке и больше не захотел. То есть – не смог. Потому что он очень хотел, но не мог. И очень радовался, глядя как мы с моим родным старшим братом всё это лопаем. А малыш, который вовсе не малыш, а уже десятилетний, – и не захотел, и не смог, но тоже с нами радовался. И хотя противная, гадкая, жирнючая баба со входа «настучала», как мой родной старший брат сказал, врачам, но тот дядька, что заглянул к нам в палату, подмигнул Серёжке и громко и наигранно-строго сказал куда-то в коридор: «Ай-яй-яй!», потискал десятилетнего малыша за щёчку, проверил иглу, воткнутую в Серёжку и ведущую по каким-то трубкам к стеклянной перевёрнутой банке на палке (Серёжка сказал, что это называется «штатив». И не «банка на палке», а «капельница»). Дядька-врач оказался приятным, спросил, как меня зовут. Я ему сказала и спросила в ответ, как его зовут. Он сказал, что его зовут Даниил Фёдорович – врачей всегда зовут по имени-отчеству, безо всяких там «дядь» – такая у них, врачей, специфика (специфика – это что-то очень специальное в каждой специальности), и мы даже угостили его смолой. И он не что-то там профуфукал, как все взрослые, а, между прочим, с удовольствием сжевал кусочек! Я набралась храбрости и спросила у Даниила Фёдоровича а что у Серёжки с кровью не так? Она у него не красная и не течёт? Но Даниил Фёдорович хоть и не разозлился, но ничего мне не ответил, а только вздохнул. Потом ещё раз вздохнул, посерьёзнел и сказал, чтобы мы не слишком засиживались. Я сказала, что мы не будем слишком засиживаться, если он ответит мне, как называется тот почтальон, что доставляет богу письма-молитвы. И Даниил Фёдорович сказал, что такого почтальона нет. «А вот и нет! – сказала я ему. – Есть! Такой почтальон называется “священник”. Так мне Даня-семинарист из монастыря сказал!» – «Забавные у твоей подруги знакомства», – рассмеялся Даниил Фёдорович. «Это ещё что! – похвасталась ему я. – Я ещё подруга Руслана Михайловича, у которого рак гортани и который сидел!» – «Правда, что ли?!» – спросил Даниил Фёдорович у моего старшего родного брата. И мой старший родной брат ему кивнул, мол, правда. «Молодец!» – сказал мне Даниил Фёдорович. Наверное, потому что не знал, что сказать. Частенько посторонние взрослые, когда им нечего сказать шестилетним детям вроде меня, говорят им: «Молодец!» Даже моему двоюродному брату, хотя из него такой же молодец, как из… как из какашек пуля (там другое слово про «из», но его детям говорить нельзя). В общем, мы не стали слишком засиживаться и отправились домой. Я не хотела уходить, но Серёжка сказал, что уже очень скоро мы с ним увидимся, а мне пора домой. Потому что лежать в больнице – это не только отдых, но ещё и немножечко работа, и у него тут есть некоторые обязанности, и он их должен выполнять в соответствии с расписанием. Везде, похоже, как в армии. Только дома иногда как дома. Хотя и там всякие формы и расписания. И зубы надо чистить не щепочкой, а зубной щёткой и противным щиплющимся порошком. Складывать вертолёт, игрушки, мыть посуду, хотя вечером вертолёт снова раскладывать, в игрушки – играться, а посуду – пачкать. Должно же быть на земле такое место, где хоть иногда можно расслабиться. Судя по тому, что я уже знаю об этом несправедливом, нелогичном и непоследовательном мире людей от разных людей и от себя (от себя – это значит из собственного жизненного опыта) – это не дом, не квартира, не общага, не магазин, не кафе-мороженое, не кинотеатр, не санаторий, не детский сад, не тюрьма, не церковь и не больница. И уж точно не школа, в которую я в этом году пойду.
Я очень ждала Серёжку из больницы, и у меня даже в привычку вошло каждое утро, поздоровавшись с солнцем и поинтересовавшись его делами, произносить вслух так удачно и корректно придуманную мною молитву: «Здравствуй, дорогой товарищ Бог! Как твои дела? Дай, пожалуйста, Серёжке здоровья!» Про раба божьего я не говорила, хотя и помнила, что это правильно. Но что-то в этом правильном было неправильное – и это сам сказавший мне про правильное Даня понимал. Здороваться с солнцем и обращаться к товарищу богу я стала во дворе у Руслана Михайловича. Там было наиболее безопасно. В том смысле, что не было ни малейшей вероятности нарваться на двоюродного брата-дурака, других детишек или слишком правильных взрослых. А Руслану Михайловичу было всё равно, что я там бормочу под кустами малины. И ещё под кустами малины было куда удобнее, чем в церкви. Под кустами малины было светло и ничем таким необычным не пахло. Кажется, Руслан Михайлович относился ко мне, как к говорящему коту. Что, в общем-то, неплохо. Потому что своего одноухого кота он, кажется, любил куда больше людей. Людей он вообще не замечал. Так что на правах говорящего кота я иногда удостаивалась совместного завтрака с Русланом Михайловичем. Это был очень вкусный завтрак: огромный кусок мягкого ароматного чёрного хлеба, намазанный толстым слоем сливочного масла и щедро посыпанный сахаром. Сам Руслан Михайлович свой хлеб с маслом не посыпал сахаром. Ну и зря! А ещё мы пили из жестяных кружек. Я – кефир. А он – чифир. Руслан Михайлович так и свистел: «Деткам – кефиру, дядьке – чифиру!» Очень похоже. Но только по звучанию. Потому что мой кефир был белый и приятный. А его чифир – я как-то раз чуть попробовала, когда он отошёл в дом (завтракали мы на крыльце), – жуткая чёрная гадость. Я даже выплюнула тут же! И спросила его, как бы невзначай: «А твой чифир вкусный?» – «Мой чифир горький, но я пью свой чифир!» – насмешливо просвистел Руслан Михайлович. «А откуда у тебя твой рак гортани?» – спросила я на правах подружки у своего товарища. – «У меня-то понятно откуда и, главное, за что! А вот пацана почему так бог наказывает? Нет никакого бога, вероятно!» – на тональность ниже просипел Руслан Михайлович, и я поняла, что продолжать познавательную дискуссию не стоит, не то настроение нынче в том храме, куда я теперь регулярно заявляюсь со своим солнцепоклонничеством и нелепым подобием единобожной молитвы.
Прошло очень много времени – наверное, месяц. И я стала дожидаться Серёжку без особой страсти, потому что такая уйма времени – месяц! – многое стирает. Я успела влюбиться и разлюбиться ещё несколько раз. Несколько раз сильно и открыто повоевать с двоюродным братом-дураком. В результате чего, разумеется, именно я была объявлена во всём виноватой. Я даже нюхала ацетон у костра вместе с сыном художника с угла. И ещё у меня появилась манерная подружка с Офицерской, считающаяся в свои восемь лет первой красавицей округи. Она действительно была до отвращения нарочито-красива, и это вызывало моё глухое раздражение и желание выведать все секреты того мужского поклонения, которое доставалось этой тупой кукле от всех окрестных мальчишек. До роли фрейлины я не могла опуститься, поэтому делала вид, что она мне на самом деле интересна. Надолго меня не хватило. Ну и потом ещё меня стали отпускать на пляж вместе с моим старшим родным братом и его компанией. В общем, время летело незаметно. Так незаметно, что я и не заметила, как из дома напротив, где они снимали дачу, съехали беременная тётя Лена и её «молодой» Сашка. А мама и тётя Оля сшили себе по чёрному платью и куда-то пару раз в этих чёрных платьях уезжали, а возвращаясь, не обращали внимания на наши с двоюродным братом-дураком разборки, но только крепче обнимали нас. А моя бабушка несколько раз плакала и крестилась потихоньку гораздо чаще, чем раньше. А дедушка был ещё суровее и нелюдимее, чем обычно, и крыл матом (мат – это всякие такие слова, которые детям, разумеется, нельзя говорить) какой-то железный занавес, хотя во всех домах занавесей либо не было вовсе, либо были такие же тюлевые и плотные занавески, как у нас.