Шрифт:
Адаптация оригинальной пьесы 1904 года к реалиям XXI века
Действующие лица
Раневская Любовь Андреевна, землевладелица.
Аня, ее дочь, 17 лет.
Варя, ее приемная дочь, 24 лет.
Гаев Леонид Андреевич, брат Раневской.
Лопахин Ермолай Алексеевич , предприниматель.
Трофимов Петр Сергеевич , студент.
Симеонов-Пищик Борис Борисович, землевладелец, сосед.
Шарлотта Ивановна, гувернантка.
Епиходов Семен Пантелеевич, мажордом Раневской.
Дуняша,
Фирс, прислуга, старик 87 лет.
Яша, молодой водитель и порученец.
Прохожий.
Начальник станции.
Почтовый чиновник.
Гости, прислуга.
Действие происходит в загородном особняке Л. А. Раневской.
Действие первое
Комната, которая до сих пор называется детскою. Одна из дверей ведет в комнату Ани. Рассвет, скоро взойдет солнце. Уже май, цветут вишневые деревья, но в саду холодно, утренник. Окна в комнате закрыты.
Входят Дуняша со свечой и Лопахин с книгой в руке.
Лопахин. Ну, чё там? Сколько уже?
Дуняша. Два ночи. (Тушит лампу.) Светает.
Лопахин. Твою мать, зараза. (Зевает и потягивается.) Я, как мудак, приперся заранее в аэропорт, рейс задержали, я в бар, всё чин-чинарем, коньяку накатил, потом, вроде, сюда водиле велел ехать, занюхал для бодрости и вырубился. Клофелину, что ли, шлюхи мне насыпали?
Дуняша. Я думала, что вы в ночной клуб уехали, типа, в “Голодную утку”. (Прислушивается.) О, глушитель оторванный… это Бентли наш – уже едут.
Лопахин (прислушивается) . Не, это не глушак, это байк. А им ещё барахло искать в терминале, таможня, паспортный контроль, то да се…
Сколько хозяйке уже? Лет тридцать семь Любовь Андреевне, молодая ещё, вполне того-с. Лет десять как шарится по заграницам. Не скрувилась ли? Не ссучилась? Помню, перед тем, как мой папаша на пятнаху отъехал, он нажрался и дал мне леща – он тогда тут, на Рублёвке, базар держал, в Жуковке. Задвинул кулачищем мне в торец, нос свернул, кровища… Как нажрётся – лютует… Чем пьянее – тем лютее… Любовь Андреевна, еще молоденькая, тощая, носастая, как эта выдра Ахматова, на него охрану свою спустила, чтоб угомонили. А меня в сортир отвела, вот тут, где детская, нос своими тампаксами залепила, вискаря плеснула и говорит: “Квакни, чувачок! Да хорош тебе ныть, задолбал уже, на тебе тыщу баксов, сходи к Саше Соркину на “Веранду”, покушай, с тёлкой покувыркайся… и без волыны больше не ходи!”
Лопахин. Бандитто… Отец мой, в натуре, бандюганом был, в кожаной куртке и спортивных трениках, а я вот в шёлковом галстуке и в велюровых слипонах. Со своей свинячей раздолбанной харей боксёрской в калашный ряд… Зато я при лаве, бабла дохерища. Но если прикинуть хрен к носу, то гопота гопотой… (Перелистывает журнал.) Читал вот, йобтыть, глянец и ниха не понял, на хрен. Читал и закемарил.
Пауза.
Дуняша. А собаки всю ночь шманались по хате, чуяли, что хозяева едут.
Лопахин. Да ты гонишь, Дунечка.
Дуняша. Руки трясутся. Тремор. Не с бодунища. Сейчас кондрашка хватит.
Лопахин. Очень ты, йоптыть, нежная, мать. Нервная. И прикид как у миллиардерши. Так нельзя, рамсы не путай, свою масть не забывай.
Входит Епиходов с букетом: он в пиджаке и в ярких красных ботинках, которые сильно цокают и поскрипывают; войдя, он роняет букет.
Епиходов (поднимает букет). Садовник срезку живую подогнал, говорит, в столовой поставь. (Отдает Дуняше букет.)
Лопахин. Квасу дай, со льдом, сушняк долбит. Или, лучше, джин с тоником.
Дуняша. Ага! (Уходит.)
Епиходов. Холода вдарили, минус три за бортом, пипец нашей сакуре. Климат у нас – говно. (Вздыхает.) Не могу жить в ЭТОЙ стране. Всё тут мне не в кайф. Вот, Ермолай Алексеич, купил я себе третьего дня красные шузы на Алике, а они, смею вас уверить, скрипят, воняют и цокают так, как будто в китайское авто купил. Чем бы намазать?
Лопахин. Отвали, Ебиходов! Заманал!
Епиходов. Каждый день в какое-то дерьмо залипаю. Фарта нет. Но я не бурчу, привык и даже улыбаюсь.
Дуняша входит, подает Лопахину джин с тоником.
Епиходов: Я пойду. (Натыкается на стул, который падает.) Йёп… (Как бы торжествуя.) Вот видите, извините за выражение, какое обстоятельство, между прочим… Это просто даже замечательно! (Уходит.)
Дуняша. А мне, Ермолай Алексеич, признаться, Епиходов предложение сделал.
Лопахин. Это чмо? Ниха се! Ты чё, в натуре?
Дуняша. Не знаю уж как… Чувак он смирный, и бабки есть, только такую пургу несёт, что не догоняю. Вроде складно, на эмоции, только непонятно. Мне он как будто не противный, а меня любит безумно, прямо вштыривает его, так хочет меня. Но вот только нефартовый, каждый день что-нибудь. Ему так и дали погоняло: тридцать три несчастья…
Лопахин (прислушивается). Кажись, подъезжают… А чей это аэмгэ шестьдесят третий?
Дуняша. Едут! Что ж это со мной… внутри всё обрывается.
Лопахин. Едут, без балды. Пойдем, поприветствуем. Узнает ли она меня? Столько лет не виделись.
Дуняша (в волнении) . Я сейчас выпаду в осадок… Ой, мама, сплохело мне! (блюёт)
Слышно, как к дому подъезжают два большемоторых автомобиля. Лопахин и Дуняша быстро уходят. Сцена пуста. В соседних комнатах начинается шум. Через сцену, опираясь на палочку, торопливо проходит Фирс, ездивший встречать Любовь Андреевну; он во фраке; что-то говорит сам с собой, но нельзя разобрать ни одного слова. Шум за сценой все усиливается. Голос: «Вот пройдемте здесь…» Любовь Андреевна, Аня и Шарлотта Ивановна с собачкой на цепочке, одетые по-дорожному. Варя в пальто и платке, Гаев , Симеонов-Пищик, Лопахин, Дуняша с несессером и зонтиком, прислуга с вещами – все идут через комнату.