Витражи
Шрифт:
– Но ведь вы можете.
Плечи академика поникли. Его лицо выражало самое искреннее сожаление.
– Поверьте, дорогой епископ, если бы я мог… даже не по личной просьбе его святейшества, а только из расположения к вам… Знаете что, – его лицо просияло, – давайте прогуляемся в моем зимнем саду. Там и продолжим нашу беседу. А затем я приглашаю вас отобедать. У нас, – добавил он с гордостью, – отменные повара. Я сомневаюсь, что такое подают даже в самом Тиэре.
«А что, – подумал епископ. – Это можно. После хорошей трапезы всякий сговорчивей становится. Не может быть, чтоб я этого мозгляка не уломал. Ведь может, нюхом чую, может, только артачится». Епископ согласился.
Ближе к вечеру совершенно очарованный обходительным хозяином и изысканностью стола епископ в сопровождении почетного караула нетвердыми шагами покинул территорию Университета. Продрогший, голодный возница радостно подсадил его Преосвященство в карету и, чмокнув губами, погнал лошадей к миссии. «Да… – думал епископ, развалясь на сиденье. – Такого, поди, и кардиналы не едали.
3
– Ваше мнение, Аргнист.
– Папа мог бы найти посланца получше.
– А если не мог?
– О чем вы говорите? Этот епископ – законченный кретин.
– Для некоторых дел кретин предпочтительнее мудреца.
Аргнист удивленно поднял тонкие брови.
– Например?
– Знаете, в чем главное достоинство нашего гостя?
– В размерах.
– Хлестко. Нет. Главное в том, что он верит, а веруя, не думает. Вот вы умеете не думать, Аргнист?
Академик откинулся в кресле, заложив руки за голову, и чему-то рассеянно улыбнулся. Аргнист не стал отвечать. Он хорошо знал эту позу академика. Собеседник требовался ему только для направления собственных мыслей. Потом наступала отрешенная пауза, а затем… как правило, не следовало ничего. Но иногда всю следующую неделю главы кланов, магистры и менторы ожесточенно спорили, обсуждая очередное озарение главы Университета. Аргнист уютно устроился в уголке своего кресла, обхватив руками острые колени, и стал ждать.
– Знаете, Аргнист, а ведь мне не знаком такой человек, ради которого Урбан снизошел бы до просьбы.
– Мне тоже, мессир.
4
Неземные голоса, казалось, проникали в самую душу. Отражаясь на головокружительной высоте от распалубок свода, нервюр [4] , таинственно отдаваясь эхом в трифориях [5] , скользя по витражам стрельчатых окон, звук обволакивал храм, приходя ниоткуда, а значит, отовсюду. Казалось бы, вот он, хор, на возвышении в конце главного нефа. Но мнится, что не человеческие голоса тревожат душу, а глас самого Собора, а люди лишь стоят далеко внизу, беззвучно открывая рты, пораженные и приниженные его гордым величием. Урбан V, глава Святого престола, Папа Мировой церкви, сидел на крайней скамье центрального нефа, ощущая боком мертвящий холод колонны. Каждый раз, внимая хору, дух его, казалось, покидал тело, отдаваясь течению молитвы. Душа наполнялась восторгом, и он плыл в волнах звуков, чарующих и рвущих сердце. Впервые попав в храм еще в раннем детстве, он сразу и навсегда уверовал, что именно в этом его удел. Предчувствие не обмануло семилетнего Вацлава. Магический Дар в нем так и не прорезался, и это открыло перед ним двери в семинарию.
4
Нервюр – арка из тесаных клинчатых камней, укрепляющая ребра свода.
5
Трифорий – арочный проём из трёх и более частей.
Урбан сидел, стараясь быть незаметным, положив крупную голову на руки, опиравшиеся о спинку переднего ряда. Глаза его были закрыты. Хористы не видели его. В этот утренний час, когда в соборе нет ни души, хор звучит особенно чисто и проникновенно. Урбан сам издал указ о светлом утреннем богослужении – у него тоже были свои слабости. Человеческий голос всегда казался Урбану самым совершенным творением Всевышнего. Если не открывать глаза, можно услышать в многоголосии хора, отраженном в сводах нефа, шум ветра, рокот волн… Может быть, поэтому слово «неф» происходит от navis – «корабль»?…
Внезапно резко накатила тошнота, пульсирующая боль, расшвыряв мысли, ворвалась в голову, ударами пульса отбивая в висках свой жестокий ритм. «О боже, только не сейчас, не здесь… только не в храме… о-о…» Он, сгорбившись, привстал, стиснул голову руками и с глухим стоном метнулся за колонну нефа, к спасительной двери. Голоса хора, странно исказившись, визжали и скрипели ему вслед.
Когда дверь за Папой захлопнулась, из сумрака, заполнявшего дальний угол бокового нефа, показалась фигура человека в красной кардинальской мантии. На лице его лежала привычная маска смирения, но по губам змеилась легкая усмешка, а в глазах читалось злое, ничем не скрываемое торжество.
Папа Урбан склонился над мраморной раковиной умывальника. Его рвало желтой с зеленью горечью. Руки дрожали, на лбу выступил холодный пот, пол уходил из-под ног. Он запачкал драгоценную, с богатым золотым шитьем далматику [6] . Подняв ее край, Урбан вытер белые губы. Боль ослабляла свою хватку. Скоро от нее останется только головокружение и выматывающая душу слабость. Надо пойти переодеться… слуги не должны знать… никто не должен знать. Пошатываясь, опираясь о стену, он поволок непослушное, тяжелое тело в спальню. «Академик, будь ты проклят… Ничего ты не понимаешь… Дурак. Проклятый дурак». Ему постепенно легчало. Скорее инстинктивно, чем осознанно, он переводил свою боль, свою беспомощность, свой бессильный протест в гнев. Эмоции придавали ему силы, вливая жар чувств в истерзанное недугом тело. Он не привык быть слабым.
6
Далматика –
Болезнь накинулась на Урбана внезапно, как лев накидывается в Гандской пустыне на зазевавшегося караванщика. И, как лев, она стремительно пожирала его. Еще никто не знал о его болезни, но сам Урбан чувствовал приближение неминуемого конца. Приглашенный вчера лекарь – глава гильдии – изменился в лице, выслушав жалобы и осмотрев Папу. На обратном пути лошадь взбрыкнула и сбросила лекаря прямо под колеса случайного экипажа. Бедняга свернул шею. Никто не должен знать. «Академик… напыщенный, глупый индюк. Да разве я стал бы унижаться и просить по пустякам?! А ты посмел мне отказать. Но нет… ты не глуп. Это было бы слишком просто. Нет…» Он скинул вонючую далматику, швырнул ее в камин. Надев свежее ароматное белье и чистую Альбу [7] , он почувствовал себя почти хорошо. «Ты все понял… все. И все равно посмел мне отказать. Потому что для тебя, бессмертный недоносок, мы все – тени. Призраки. Бабочки-однодневки. Для тебя мы несущественны. Но ничего… Видит Бог, я не хотел этого. Я даже обратился к тебе с просьбой. Я. С просьбой. А ты не захотел. Хорошо, будь по-твоему. Я знаю, что тебе дороже всего. Что для тебя важнее всего. Важнее даже твоей хитрой вечной жизни. И я разрушу это. Manu propria [8] . И тогда ты приползешь ко мне. Ты отдашь все, лишь бы не лишиться этого. А я назначу цену. Господь свидетель, если бы ты не отказал мне…» Боль забилась в какой-то дальний угол, сердце перестало метаться в груди. Мысли Урбана постепенно приобрели обычную холодную отточенность. Твердым шагом он вышел из спальни. Академик сам накликал на себя беду. Святой престол слишком долго терпел. Теперь главное, чтобы хватило времени. Он вошел в приемную, резко дернул за шнур с кистью на конце. Где-то мелодично прозвенел колокольчик. Не прошло и полминуты, как в дверях показался монах-молчальник в фиолетовой рясе.
7
Альба – длинное белое литургическое одеяние.
8
Manu propria.(лат.) – «собственноручно».
– Пригласите ко мне кардиналов Сириция, Сикста и Илария. Приготовьте гонцов в Гоэр-Лат, Ганд и Шуи.
Монах склонил голову и, пятясь, удалился. Вдали послышались голоса. Вскоре в прихожей за бархатными портьерами послышались нестройные шаги, шумное дыхание – вошедшие явно хотели продемонстрировать Папе свое рвение. Покорно опустив головы, перед Урбаном, занявшим к тому времени свое кресло, предстали кардиналы. Лица их выражали безоглядную преданность Святому престолу, и лишь в глазах кардинала Сикста можно было, основательно приглядевшись, прочесть жадное, хищное любопытство. Но к нему никто не приглядывался.
5
Снег сухо скрипел под ногами. Калеван кутал длинный нос в колючий шарф. Чертыхался про себя. Ветер стегал по лицу острой снежной крошкой, свистел в ушах. Давненько старый Словин, столица Шуи, не мерз так, как в эту зиму. Редкие прохожие старались побыстрее юркнуть в лавку или кабак. Трактирщики потирали руки и возносили хвалу Творцу. Счастливые обладатели низеньких мохнатых лошадок кутались в меха, выглядывали из затянутых морозным узором окошек карет. Калеван провожал кареты печальным взглядом. «Скорей бы вернуться домой, посидеть вечерок у камина. Просто посидеть, посмотреть на танец огня, послушать потрескивание поленьев». В такие зимы ему особенно остро вспоминался родной знойный Шей-хе, его пальмы и песчаные пляжи. Его нежная зима, превосходившая самые смелые мечты словинцев о лете. Что говорить, даже зимы, проведенные в стенах Бристовского университета, он вспоминал с тоской. Угораздило же его вытянуть Словин… За пять лет, прошедших после окончания Университета, Калеван так и не смог свыкнуться с местным климатом. Зато он всем сердцем полюбил местных жителей. Солидных, неторопливых людей, ценивших более всего в жизни порядок и благочестие. Шуи был небольшим государством, занимавшим Волчий остров – самую северную оконечность Континента. Даже летом к его побережью подходили огромные дрейфующие ледяные горы, распространяя на мили вокруг свое ледяное дыхание. Внешний океан в этих широтах был мрачен и гневлив. Зато такой рыбы, как здесь, не водилось нигде. На ней держалась вся шуиская торговля. Калеван возвращался из книжной лавки. Это была уникальная лавка. Даже в Тиэре, где он в студенческие годы бывал неоднократно, не встречалось таких удивительных, таких редких книг. Часть из них была на неизвестном волшебнику языке. Удивителен был и сам владелец лавки – крошечный сморщенный человечек с большой лысиной, вокруг которой испуганно теснился какой-то цыплячий пух. Звали его тоже странно: Доненциммер. Калеван не знал, из какого языка это имя, но спросить как-то не решался. Старик не просто продавал книги – он их боготворил. Но, конечно, и странностей у него хватало. Доненциммер всегда казался чем-то напуганным. Вот и сегодня он таинственным шепотом посоветовал Калевану покинуть остров. «Пока не поздно, пока не поздно», – повторял старик задыхающимся голоском, страдальчески приподняв светлые кустики бровей и умоляюще глядя на Калевана. Однако холодно… Калеван понял, что заплутал и огляделся вокруг, выискивая вывеску какой-нибудь харчевни. А вот и она. Ему повезло – он вышел к «Треске в тельняшке». Калеван частенько заглядывал сюда. Хозяин, старый Глоско, когда-то сам ходил под парусом. Но годы взяли свое, и он перекочевал из-за штурвала за стойку, не потеряв, впрочем, ни веселого нрава, ни капитанских привычек. Кухня, надо сказать, у старого моряка была отменная. Вот и сейчас молодой волшебник затрепетал, учуяв своим длинным носом запах великолепного жареного палтуса и запеченной картошки. Калеван понял, что без палтуса он дальше не пойдет. Одной придерживая рукой мохнатую шапку, а другой прижимая к телу драгоценный фолиант, спрятанный под шубой, он пригнулся и нырнул по скользким ступенькам вниз, в уют и чад харчевни.