Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-1941 годы
Шрифт:
Но что же Кеннел? Даже начав пересматривать свое отношение к СССР в духе драйзеровского пренебрежения, она оказывала большое влияние на своего любовника и работодателя, снабжая его разнообразными аргументами в защиту коммунизма, которые он использовал в книге 1928 года и — в еще большей мере — в произведениях 1930-х годов{411}. Однако и до завершения путешествия по СССР Драйзер перемежал свои речи в защиту Америки панегириками социальному равенству советской системы. Мол, здесь, в отличие от Америки, нет взяточничества; партийные лидеры самоотверженно работают за небольшие деньги — по контрасту с американскими «пронырливыми святошами» или коррумпированной полицией, грабящей народ; «действительное положение в обществе» определяется здесь не богатством, а «умом или умением». Позже
Визит Драйзера высвечивает те характерные черты в истории паломничества иностранных интеллектуалов в СССР в межвоенный период, которые исследованы на сегодня гораздо меньше, чем политическое низкопоклонство. В первую очередь эти черты были связаны с ярко проявившейся темой национального характера и «азиатской» отсталости. Если советское государство воспринималось как потенциально передовой социальный эксперимент, то «Россия» представала отсталой, примитивной, азиатской, восточной, грязной, коллективистской по самой сути и все же во многом волнующей и экзотичной.
Собственные рассуждения Драйзера в терминах национального характера и расы были составной частью, хотя и не так уж глубоко интегрированной, его аргументации о сильной личности и экономическом прогрессе. По пути в СССР находясь в Германии, он заметил одному из знакомых, возражая против идеи о возможности вылепить человечество по шаблону: «Я порой думаю, что у некоторых наций или рас может быть (как в случае с евреями или славянами) громадная способность к страданию» {413} . [35] Оказавшись же на территории СССР, он раз за разом пускает в ход клише женственности Востока: «Сразу можно почувствовать перемену. Что-то более мягкое — более эмоциональное, менее железное» {414} .
35
(Используемое Драйзером слово «race» имеет в этом контексте также оттенки значения, лучше передаваемые словами «племя», «порода». — Примеч. пер.)
Драйзеровские ассоциации России с Азией можно свести в три отдельных категории. Первая была экзотической: едва прибыв в Москву, он упоминает о «чудных восточных дрожках» и «экзотического вида» священниках в «странных шапках»{415}. Это чувство необычности позволяло ему вообразить Советский Союз не затронутым теми современными реалиями, которые ему не нравились в американской жизни, и лучшая тому иллюстрация — вопрос о браке и сексуальности. В книге «Драйзер смотрит на Россию» он одобрительно писал об отношении русских к сексу, выводя свои заключения наполовину из советской политики, наполовину — из представлений о «благородных дикарях»:
Любовь здесь не запретная тема… Взаимоотношения между мужчиной и женщиной нормальны и естественны… Истинное преступление — насилие и убийство. Супружеская неверность уголовным преступлением не является… Думаю, что такой взгляд, пожалуй, самый здравый из всех, какие мне известны{416}.
Вторая категория ассоциаций с Азией касается темы экономической отсталости, как с точки зрения защиты американского превосходства, так и с позиций признания необходимости советской модернизации. Глядя на «жалкое скопище авто» перед одним из московских вокзалов, Драйзер восклицал, что «в самом захолустном городишке Джорджии или Вайоминга нашлись бы [машины] получше. А люди! Смесь европейцев и азиатов!… Всюду нелепость, обветшание»{417}. Соответственно, насколько советское государство боролось со «стадным инстинктом» и первобытной нищетой старой России, настолько оно могло снискать искреннее одобрение Драйзера. Нарком торговли Анастас Микоян, писала позднее Кеннел, несомненно произвел на писателя столь хорошее впечатление — «как хладнокровно-практичный, очень серьезный коммунист-госслужащий», что «в первый и, возможно, последний раз на встречах с советскими деятелями он [Драйзер] не выказывал своего американского чувства превосходства, своей уверенности в праве говорить и делать все, что заблагорассудится, будучи гостем в чужой стране»{418}.
Азиатчина и славянская лень прочно связывались в сознании Драйзера с экономической отсталостью. Он прямо и косвенно сравнивал все, что видел, с передовой индустриальной цивилизацией Америки, которую был склонен защищать за рубежом и порицать дома. Именно потому, что коммунизм вроде бы пытался модернизировать эту вековую отсталость, Драйзер мог позволить себе микшировать восхваления с резкой критикой советской жизни. В этом восхищении тем, что ему виделось благами советской модернизации (в отличие от коммунистической идеологии), Драйзер следовал за целой вереницей американцев-некоммунистов, подчас хорошо информированных, которые разделяли «пылкую веру» в то, что молодой дипломат Дж.Ф. Кеннан несколько лет спустя назовет «романтикой экономического развития» или готовностью СССР «голодать ради славы» («starve itself great»){419}. Это было одним из ключевых компонентов советофильства Драйзера, которое, раз возникнув, возобладало над его пренебрежительными разгромными отзывами об СССР в 1927–1928 годах.
Третий тип драйзеровских ассоциаций России с Востоком — националистическое и даже расистское осуждение славянского или русского «темперамента». Он сравнивал «менее развитое состояние» русских с таковым «негров», поскольку «вместо того, чтобы сосредотачиваться, организовывать и конструктивно действовать, они предпочитают мечтать, играть и говорить как дети». Он прямо связывал эту воображаемую им примитивную инфантильность с советскими утопическими мечтами о построении земного рая{420}.
Драйзер неосознанно связывал тему русского «неполноценного» национального характера с другим объектом своего пристального внимания — повседневной жизнью и гигиеной. Темперамент для него не был непременно чем-то вечным: так как советские вожди внедряли «современное оборудование» в «медлительной, отсталой… безучастной» России, можно было надеяться на то, что советизация через «15–25–35» лет преобразует русский характер. Что же до бытовых условий, которыми Драйзер так возмущался, то именно азиатской ленью объяснялось то состояние жилищ и туалетов, на которое он смотрел с «неподдельным американским ужасом и изумлением»{421}. Как и у многих других визитеров, грязь и антисанитария, убожество питания и жилищных условий и жалкий вид советских людей — сквозные и главные темы дневника Драйзера. За пределами двух столиц качество удобств и услуг понижалось дальше некуда, и Драйзер выражал все большую антипатию к тем же массам, о которых он столь часто радел. Кеннел даже записала за ним: «Скученные людские массы вызывают у меня приступы тошноты. Россия навсегда обезображена для меня холодом и грязью»{422}. После нищего детства и многих лет борьбы за существование выход в свет «Американской трагедии» наконец превратил Драйзера в состоятельного человека; в 1927–1928 годах его уже возмущало то, что привычный для него минимум удобств был для советских людей неслыханной буржуазной роскошью. Кеннел отмечала, что перепады настроения Драйзера коррелировали с качеством пищи и условий проживания{423}. Вероятной была также и связь этих настроений со столь же часто менявшимся градусом его оптимизма относительно советского эксперимента. Однако даже такой весьма наблюдательный иностранец, как английский либерал Джеймс Фарсон, осознававший, что впечатления других визитеров могли быть омрачены плохими бытовыми условиями, и сам предавался размышлениям о грязи и цивилизации:
[Гости оказывались] неспособны отделить свои суждения от испытанных ими бытовых неудобств. По мнению коммунистов, они придают чрезмерную важность таким вещам. С другой стороны, что есть цивилизация? Это странно, думал я, пытаясь вымыть и вытереть руки и лицо у коммунального рукомойника (и упаси Бог коснуться своим кусочком мыла чудовищной раковины), — странно, что после одиннадцати лет полной свободы пролетарская ванная комната, в которой я находился, была бесконечно грязнее любой клетки в зоопарке{424}.
В глазах обоих наблюдателей убожество быта дегуманизировало советские массы, но Фарсон мыслил не в национальных, а в классовых категориях.
Таким образом, глубинная связь взглядов Драйзера на советский коммунизм с его опытом встречи с русской «грязью» была вовсе не уникальна. Это дошло до ВОКСа различными путями. Давидовской, сопровождавшей писателя в южной поездке, пришлось принять на себя львиную долю его возмущенных жалоб и придирок. К концу поездки писатель заявил, что «лучше умирать в США, чем жить здесь»{425}.