Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-1941 годы
Шрифт:
Сталинизм, ассоциируемый столь однозначно с сугубым изоляционизмом, первоначально заключал в себе стремление к международному взаимодействию, пусть и жестко ограниченному. Это до сих пор недопонято историками. На гребне советского успеха в международных делах эпохи Народного фронта старый дуализм стал проявлять себя как сшибка между борьбой за международное культурное преобладание и кампанией по разоблачению тайных врагов, действующих из-за рубежа. Эти две тенденции, всегда противостоявшие друг другу, теперь столкнулись напрямую. В то самое время, когда советская культура позиционировала себя как спасительница Запада от него же самого, достигшая крайних форм ксенофобия единым ударом фактически уничтожила одну из основ советской культурной дипломатии — массовый прием иностранных гостей. Этот крутой поворот наряду с более ранним дрейфом от «великого перелома» к Народному фронту, а выражаясь более общо — ослабление советской международной вовлеченности после 1937 года, показывает, что в своих ключевых аспектах сталинизм не может рассматриваться как совершенно непротиворечивое и монолитное явление.
Анализируя мировоззрение коммунистических элит в долгосрочной
Оформившийся к концу 1930-х годов комплекс превосходства, укрепленный громкими и безапеляционными декларациями о том, что СССР опережает в развитии западный мир, являлся все же нестабильным феноменом. Он был основан на изоляционизме эры Большого террора, который не мог быть совершенно последовательным: вскоре началась советская «революция извне» в балтийских странах и восточной части тогдашней Польши, ставшая возможной благодаря пакту Молотова — Риббентропа 1939 года, а через несколько лет миллионы советских солдат пересекли западную границу СССР. «То, что солдаты Красной армии увидели в провинциальной Польше, в маленьких селениях и городках, не говоря уже о таких городах, как Львов и Вильно, явилось для них невиданным чудом и невообразимым изобилием», — красноречиво пишет Ян Гросс{958}. Вторая мировая война, наряду с постоянно подогреваемой ненавистью и ожесточенной идеологической борьбой на Восточном фронте, наряду с грабежами, жестокостями, изнасилованиями и геноцидом, породила также волну культурной дипломатии снизу. Впервые солдаты и офицеры непосредственно соприкоснулись с буржуазной Европой. О.В. Будницкий так пишет об этом:
Смертельный удар пропаганде советских достижений нанесло не только шокирующее различие в материальных условиях жизни. Может показаться парадоксом, но в оккупированной Германии, да и в других европейских странах, которые не могли похвастаться демократическими режимами, советские солдаты почувствовали опасный вкус свободы{959}.
Хотя вторжение нацистских войск в СССР повело к прекращению многих культурных контактов, еще до этого подвергшихся негативному воздействию в результате репрессий в СССР и заключения советско-германского пакта, союз против нацизма превратил войну в широкое поле деятельности для советской пропаганды и культурной дипломатии. На третий день после начала вторжения, 24 июня 1941 года, было учреждено Совинформбюро, задачей которого стала координация пропаганды и информации с фронтов. Непосредственно оно подчинялось НКИД, но получало указания и от Политбюро и ЦК. Этот влиятельный орган с двумя своими важнейшими отделами — по Великобритании и США — вел кампании по формированию общественного мнения, опираясь на наследие межвоенной культурной дипломатии. Он мобилизовал (с той свободой действий, которой уже не будет после войны) группы интеллигенции — включая наиболее популярных и талантливых литераторов, среди которых особо выделялся Илья Эренбург. Совинформбюро контролировало международные антифашистские комитеты, созданные для работы в среде славянских народов, женщин, молодежи, ученых и, что наиболее известно, евреев — через Еврейский антифашистский комитет (ЕАК). Если довоенная культурная дипломатия принимала различные делегации в СССР, то теперь все эти комитеты были вынуждены посылать свои делегации за границу. В подобном ограниченном контексте, как и во времена Народного фронта, новые гибкие формы прямой культурной дипломатии могли использовать силу антифашистского сопротивления, теперь еще и подкрепленную стремлением западного еврейства спасти своих соплеменников от уничтожения нацистами{960}.
ЕАК на данный момент изучен лучше, чем другие организации в составе Совинформбюро. Размах деятельности комитета убедительно свидетельствует о том, что довоенное наследие нашло себе применение в ходе войны. Работа по созданию «широкой антифашистской кампании» велась этой организацией во многих медийных сферах — от кино, радио и популярных песен до разнообразных жанров литературы и журналистики. По примеру культурных обществ дружбы ЕАК учреждал еврейские антифашистские комитеты за границей, но кроме того, теперь стало возможным собирать там значительные суммы денег. Сохраняя довоенные новации, он старался привлечь наиболее известных деятелей, с тем чтобы оказать влияние на мировое общественное мнение. Комитет собирал информацию об уничтожении евреев нацистами и их союзниками (что в одном из отчетов было эвфемистически названо «положением евреев» на оккупированных территориях), которая позднее составила «Черную книгу», не допущенную к печати. Кульминационным моментом семимесячной поездки Соломона Михоэлса и Ицика Фефера по США, Канаде, Мексике и Великобритании в 1943 году стал просоветский митинг на стадионе «Поло-Граундс» в Манхэттене, где присутствовало около 50 тыс. человек и Поль Робсон исполнял песни на русском и идише{961}.
Антизападная истерия и одержимость секретностью в послевоенную эру, связанные с решением Сталина восстановить дисциплину и вновь начать индоктринацию людей на тему абсолютного превосходства СССР, были, если заглянуть глубже, тем более противоречивым и неустойчивым феноменом, что им предшествовало не что иное, как беспрецедентный военный опыт. В то же время режим фактически прошел колоссальное испытание на превосходство: он вышел из войны в новом, победном величии и получил новый запас легитимности. Неудивительно, что новый, послевоенный карантин не исключал скрытых форм восхищения Западом и обратного понимания пропагандистских штампов о загранице — тенденция, ставшая заметной в СССР уже в 1920-х годах{962}. Антизападный триумфализм ждановского периода таил под собой прежнюю и даже большую очарованность запретным или полузапретным плодом контактов с Западом, с «капстранами». Это хорошо иллюстрируется тем, что Стивен Лоувелл назвал «трофейной вестернизацией», имея в виду не просто показ трофейных фильмов, но и старание непременно приобрести западные вещи{963}.
В то же время Сталин в конце своего правления решил снова резко ограничить прямую культурную дипломатию, что напоминало эпоху репрессий и пакта Молотова — Риббентропа. К середине 1950-х годов международный культурный обмен и прием иностранных гостей сократились до минимума. В этом отношении первое послевоенное десятилетие, как и эпоха террора, было переломным моментом в истории советской культурной дипломатии. В марте 1946 года, через месяц после отправки знаменитой «длинной телеграммы» Джорджа Ф. Кеннана, его британский коллега Фрэнк Роберте отослал собственную телеграмму:
Никогда со времен революции Советский Союз еще не был так отрезан от внешнего мира, как сегодня… Все культурные контакты проходят исключительно через ВОКС — учреждение, чьей задачей является скорее сдерживать, чем поощрять обмен знаниями и укрепление настоящей дружбы{964}.
В 1947–1951 годах ВОКС принял всего лишь 57 гостей из США, причем многие из них были проверенными попутчиками советского коммунизма, как, например, Поль Робсон, посетивший СССР в 1949 году{965}.
Жестко навязываемый, хотя и непрочный изоляционизм, ксенофобия и официальный триумфализм позднего сталинизма имели последствия, весьма важные для будущих событий. Циклы открытости и закрытости страны внешнему миру начали чередоваться еще со времен вестернизации императорской России — процесса, глубинно связанного с реформами и контрреформами внутри страны, но теперь они возобновились с особой интенсивностью. Восстановление связей с внешним миром, которое Эренбург впервые нарек «оттепелью», оказалось для СССР подобно разрыву бомбы. Значительный рост туристического и культурного обмена между СССР и западными странами отражал стремление Хрущева укрепить международный статус советского государства посредством стратегии «мирного сосуществования», а также при помощи напористой, освобожденной от прежних ограничений культурной дипломатии {966} . Это привело к серии судьбоносных моментов во встрече СССР с Западом: к сенсационной выставке работ Пикассо в 1956 году; к необычайному, едва ли планировавшемуся массовому ликованию на Всемирном фестивале молодежи и студентов в 1957 году в Москве; к поразившей многих, но и вызвавшей споры Американской национальной выставке в Сокольниках летом 1959 года {967} . [82] Самоуверенность эпохи оттепели была не только производной от нового статуса сверхдержавы или импульсивного характера Хрущева, но отчасти, как ни странно, и наследием замкнутости и триумфализма, заложенных в сталинистском комплексе превосходства.
82
23 июля 2009 года, в год 50-летия выставки в Сокольниках, мне довелось участвовать в юбилейной конференции, проходившей в Университете им. Джорджа Вашингтона, «Face-off to Facebook: From the Nixon-Khrushchev Kitchen Debate to Public Diplomacy in the 21st Century», на которой присутствовало немало бывших гидов и членов обслуживающего персонала выставки.
Советская культурная дипломатия с начала 1920-х годов и до эпохи Народного фронта имела в некоторых интересных аспектах больше общего с эпохой хрущевского состязательного «мирного сосуществования» и открытия заново Запада, чем с крайностями сталинского культурного протекционизма после 1937 года. Как в раннем СССР, так и во времена оттепели пробным камнем для культурной дипломатии был приезд иностранных гостей и прием иностранцев в форме прямого культурного взаимодействия, которое было значимо для всех вовлеченных в него участников{968}. И в стремлении построить социализм, и в попытках изгнать призраки сталинизма общение с иностранными визитерами было неразрывно связано с крупными проблемами советского исторического пути и с поисками собственной, советской модерности. Как до массовых репрессий, так и в послесталинский период амбициозный оптимизм советской стороны относительно своей способности убеждать иностранную аудиторию более или менее удачно гасил противостоящие ему страхи западного влияния и диверсий. Напротив, поздний сталинизм скорее демонстрировал почти беспримесный пессимизм, предвидя только губительные последствия от контактов с внешним миром{969}. В периоды «строительства социализма» и десталинизации культурная дипломатия широко осуществлялась не только в строго очерченных сферах внешней политики и зарубежной пропаганды, но и за их рамками — как ключевой элемент глубокой трансформации самого СССР. Эти реконфигурации имели неодинаковый масштаб, но и при сталинизме, и в эпоху оттепели позиция в отношении ведущих капиталистических стран стала важнейшей проблемой внутренней политики, культуры и идеологии СССР.