Витте
Шрифт:
Уже нельзя было просто игнорировать либеральную интеллигенцию, почти единодушно требовавшую от царя народного представительства с законодательными правами. Впрочем, голову потеряла и цензовая общественность, также метавшаяся из стороны в сторону, из крайности в крайность. Например, столичные банкиры требовали введения военного положения при одновременном даровании «русскому народу широких реформ и свобод». Как в обстановке военного времени соблюсти такую, например, фундаментальную гражданскую свободу, как неприкосновенность личности, они, наверное, затруднились бы внятно объяснить.
Ознакомившись с документом, привезенным бароном B. Б. Фредериксом, С. Ю. Витте предпринял последнюю попытку компромисса: он предложил ограничиться публикацией только его всеподданнейшего доклада с программой реформ. На это предложение барон
Утром 17 октября об отказе С. Ю. Витте принять на себя объединенное министерство в случае опубликования манифеста в редакции И. Л. Горемыкина — А. А. Будберга было доложено императору. Узнав об ультиматуме С. Ю. Витте, царь впал в величайший гнев, затем растерялся и не знал, что предпринять. Наконец во дворец были приглашены великий князь Николай Николаевич и граф С. Ю. Витте; последний прибыл только в полпятого вечера. Вначале Николай II принял великого князя, командующего столичным военным округом, наедине, и тот заявил ему, что ввиду нехватки надежных войск к военной диктатуре прибегнуть никак невозможно. Поэтому выход из положения, предложенный С. Ю. Витте, ему представлялся единственным. Царь смирился с неизбежным и в присутствии В. Б. Фредерикса, С. Ю. Витте и великого князя Николая Николаевича подписал Манифест и утвердил всеподданнейший доклад председателя Комитета министров.
Когда В. Н. Орлов вечером 17 октября вошел в царский кабинет, император сидел с поникшей головой и крупные слезы капали на пол из его глаз. «Не покидайте меня сегодня, — попросил Николай II, — мне слишком тяжело. Я чувствую, подписав этот акт, что я потерял, теперь все кончено». Нет, возразил ему верный «Влади», еще не все потеряно. Нужно только сплотить здравомыслящих людей, и все можно спасти 159. Здравомыслящие люди при поддержке самых высоких инстанций вскоре начали сплачиваться вокруг дубровинского «Союза русского народа».
На обратном пути в Петербург вместе с графом С. Ю. Витте ехал великий князь Николай Николаевич, выглядевший веселым и довольным. Обращаясь к графу, великий князь сказал: «Сегодня 17 октября и 17 годовщина того дня, когда в Борках была спасена династия. Думается мне, что и теперь династия спасается от неменьшей опасности сегодня происшедшим историческим актом».
Сам С. Ю. Витте впоследствии выражал недовольство созданием рук своих — Манифестом 17 октября. Он объяснял это тем, что документ рождался в спешке и горячке, составлялся на скорую руку неврастеником, хотя благонамеренным и талантливым, каким был князь А. Д. Оболенский. До самой последней минуты С. Ю. Витте вообще не был уверен, что царь его подпишет. Царь его бы и не подписал, если бы не «тронутый», по выражению С. Ю. Витте, великий князь Николай Николаевич, вскорости превратившийся в обер-черносотенца: «Сказать, чтобы он был умалишенный — нельзя, чтобы он был ненормальный в обыкновенном смысле этого слова — тоже нельзя, но сказать, чтобы он был здравый в уме — тоже нельзя; он был тронут, как вся порода людей, занимающаяся и верующая в столоверчение и тому подобное шарлатанство» 160.
Вместо того чтобы подработать составленный проект, за спиной его автора начали фабриковать другие манифесты. «Несомненно, что по крайней спешности, взбаламученности манифест явился и не в совсем определенной редакции, и, главное, неожиданно, как deux ex machina.
«Поэтому, хотя я и не советовал издавать Манифест 17 октября, тем не менее, слава Богу, что он совершился» 162.
С. Ю. Витте был прав в самокритике. Чтобы это сделалось ясным, приведем и прокомментируем основные положения Манифеста «Об усовершенствовании государственного порядка» 17 октября, опустив преамбулу, также, впрочем, не лишенную интереса.
Этих положений три: «На обязанность правительства возлагаем мы выполнение непреклонной воли нашей: 1) Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний, союзов. 2) Не останавливая предназначенных выборов в Государственную Думу, привлечь теперь же к участию в Думе, в мере возможности, соответствующей краткости остающегося до созыва Думы срока, те классы населения, которые ныне совсем лишены избирательных прав, предоставив за сим дальнейшее развитие начала общего избирательного права вновь установленному законодательному порядку, и 3) Установить, как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог восприять силу без одобрения Государственной Думы и чтобы выборным от народа обеспечена была возможность действительного участия в надзоре за закономерностью действий поставленных от нас властей».
Совершенно очевидно, что, вводя в государственный строй страны элементы конституционного устройства, и прежде всего народное собрание с законодательными правами, Манифест довольно четко обозначил его пределы. Во-первых, Государственная дума призывалась не издавать законы, а их одобрять. Умеющим внимательно читать авторы Манифеста давали понять, что учреждением Думы совершенствование законодательного порядка не ограничивается. Во-вторых, выборным от народа не поручалось контролировать правительственные органы, то есть следить за тем, насколько их действия целесообразны. Они могли лишь участвовать в надзоре за соответствием этих действий закону. В-третьих, в Манифесте подчеркивалось, что право «постановки» властей по-прежнему принадлежит царю, а не делегируется Государственной думе.
Против Манифеста со столь скромными конституционными обещаниями ополчились как те, кто вообще был против какого бы то ни было движения вперед, так и те, кто предпочитал движение к будущему счастью посредством стремительных скачков.
Либералы приветствовали опубликование конституционного манифеста, но не были удовлетворены его содержанием. На банкете в помещении «Литературного кружка» в Москве на Большой Дмитровке с речью выступил П. Н. Милюков. «Уклончивость выражений самого манифеста в свете прежних высочайших выступлений такого же рода, представлялась совершенно очевидной», — вспоминал он много лет спустя, уже в эмиграции. «Я и занялся разбором того, что было обещано и что было недоговорено в манифесте. Почему манифест говорит о „скорби“ и „обете“ „к скорейшему прекращению смуты“ мерами власти, когда собираются прекратить эту „смуту“ мирным порядком? Почему даются в настоящем одни обещания, а исполнение их предоставляется в будущем „объединенному“ кабинету? Что это будет за кабинет и в чем будет состоять „объединение“? Почему понадобилось подкрепить обещания „незыблемых основ“ словом „действительное“?» 163
«Ничто не изменилось; война продолжается» — такими словами завершил подогретый шампанским П. Н. Милюков свой «разнос» Манифеста 17 октября 164.
День, когда российскому народу были обещаны гражданские права, а стране — конституционное устройство, Николай II считал самым черным в своей жизни. Причины, побудившие его подписать Манифест, он весьма неполно и крайне неточно объяснил 19 октября в письме своей матери — императрице Марии Федоровне: «…Представлялось избрать один из двух путей: назначить энергичного военного человека и всеми силами постараться раздавить крамолу; затем была бы передышка, и снова пришлось бы через несколько месяцев действовать силою. Но это стоило бы потоков крови и в конце концов привело бы неминуемо к теперешнему положению, авторитет власти был бы показан, но результат оставался бы тот же самый и реформы не могли бы осуществляться.