Витязи из Наркомпроса
Шрифт:
Так и оказалось. Правда, над мумифицированными телами изрядно уже поработал лесные звери и птицы… Но человеческие черты еще можно было угадать в лежащих на нарах телах зека. Они лежали на своих нарах рядком, но увы, не все… У сильно исцарапанной изнутри двери на полу тоже чернели две или три скорчившиеся фигуры…
Когда мерно поющий «Господня земля, и исполнение ея, вселенная и вси живущие на ней…» о. Савва смиренно отпевал усопших («Радость-то какая, что меня Господь именно сюда послал! Вот и сделал благое дело! Отпел страдальцев! Слава Тебе, Господи, слава Тебе!»), Валерий Иванович усердно мародерствовал в домике охраны, и за грех сие не почитал. Доблестные стражи бежали из зачумленного места так быстро, что даже побросали опасные бритвы на полочке под зеркалом и оставили украшенную бантом гитару на стене… Присев на аккуратно заправленную малость заплесневевшим одеялом панцирную койку, Бекренев от нечего делать стал её настраивать…
На
Спросила глухо:
— Валерий Иванович… вы всё это знали?
— Э-э-э… что именно?
— Ну вот… про такое…
Бекренев печально вздохнул:
— Эхе-хе… Я и не про такое знаю… Это-то что! Начальная школа, первая группа, вторая четверть… Мелкое, бытовое злодейство.
— Но почему же вы, враг… Не спорьте, я же понимаю… Вы, убежденный враг Соввласти, тогда отсюда не уехали? Не бежали?
— Куда? — печально усмехнулся Бекренев.
И, тихо перебирая струны, запел, задумчиво, будто про себя:
«Поедем граф! Ну, что Вы тут забыли? Смотрите, красножопых саранча, Россию нашей кровью затопили… У них же каждый в роли палача! Грабеж, убийства — ничего святого. Урвал кусок и думает, что прав. Горят церква! Нам не вернуть былого. Пока ещё не поздно — едем, милый граф?» — Ну, что Вы, сударь, ерунду несете! Немного надо сдержаннее быть. Вы горсть земли с собой «туда» берете, Но как «оттуда» Родину любить? Не взять с собой могилы наших предков, Усадьбы, парки, тишину аллей, Святыни, лес… Вы, сударь, профурсетка? Как можно бросить Русских здесь людей? — «Но Вас убьют! Вас бросят на закланье! Они как псы! Им только пить и есть.» — Прощайте, сударь. Не пойду в изгнанье! Наверно, Вы забыли слово Честь? Чем убегать с позором на чужбину, Издалека на Родину смотреть, Предать её в тяжелую годину, В родных пенатах лучше умереть! А «краснозадые»… Вы, помнится, сказали… Простой, забитый, Русский наш народ! Его всегда мы сами обижали, Вот он на нас теперь с дубьём и прёт. Забыли, как проигрывали в карты Деревни, скот, поля, особняки?… Теперь от них бежите в эмигранты? Так сами ж продаетесь в батраки! — «Пустое, граф!» — Нет, сударь, не пустое! Задумайтесь «там», кто же виноват? С крестьянами творили мы такое… Что им сам черт теперь уже не брат. — «Я вижу, разговор сей бесполезен. Прощайте! Честь имею! Я пошел.» — Я остаюсь. И я не сожалею. … Маняша, жёнушка! Вели накрыть на стол.И Бекренев, допев, аккуратно повесил гитару на место… У врага в трофеи он, как и все Добровольцы, брал только обувь, еду и патроны.
… Когда они покидали ставший кладбищем оздоровительный лагпункт, Наташа осторожно спросила Бекренева:
— Но… ведь если они тут все уже давно… то кто же тогда работал? Кто тут ночью лес валил?
— А вы не догадываетесь? — ответил тот.
И Наташа замолчала, страшась услышать ответ…
Яркое летнее солнышко весело играло с волной искристо-голубого лесного озера… Солнечные зайчики задорно перескакивали с сохнущих рыбачьих снастей на белоснежную скатерть, который был застелен плетеный из ивняка стол… На веранде было так уютно, как бывает только в кругу хороших друзей, за самоваром, в погожий
когда все дома и никуда никому не надо торопиться…
Коротко постриженная девушка в летнем платье с деланной серьезностью читала из серой ученической тетрадки:
«Серна сказала про тигра, что он кровопийца, и ее отдали под суд. Обвинялась она в том, что своим быстрым бегом поднимала ветер, который сдувал с листвы божьих коровок. — Мы никому не позволим обижать наших божьих коровок! — гремел волк-прокурор».
— Забавно…, — тонко улыбнулся Бекренев. — Ну, а ещё?
«Заяц обвинялся в том, что перебежал тропку в лесу в неположенном месте. Приговор звериного суда гласил: „Зайца убить, выпотрошить и зажарить“. Заяц подал апелляцию. Лев-либерал вычеркнул в приговоре это мерзкое слово „убить“, после чего зайца живьем выпотрошили и зажарили.»
— Это где же вы такие притчи публиковать изволили?! — крайне удивился о. Савва.
Девушка с наивной улыбкой встряхнула коротко остриженной челкой:
— В Детгизе! И вот я здесь…
— Притчи…, — усмехнулся пивший чай в плетеном кресле мужчина, с покрытыми непокорными кудрями головой. — Лучше уж эти не вполне кошерные для Детгиза притчи, чем это ваше нудное, Рахиль:
На земле, где всегда война, Ночи созданы не для сна. Ночью сердце — кровавый ком — По дорогам бежит босиком, По дорогам мчит колесом. Ни вздремнуть, ни забыться сном.Так и вижу, как по пыльной дороге украинской кубарем кувыркается ваше бедное сердечко! Не спиться? Примите люминал! Или вот, что ещё за упадничество:
Знаю я, как вымерзают почки, Как морозом обжигает строчки, Как сшибает зимний ветер с ног В оттепель поверивший цветок…Что это за нытье, что за пессимизм? Оглядитесь же вокруг, Рахиль! Наш мир прекрасен и яростен! Какое же счастье жить в нем…
…Нас водила молодость В сабельный поход, Нас бросала молодость На кронштадтский лед. Боевые лошади Уносили нас, На широкой площади Убивали нас…— помертвевшими от ужаса губами прошептала Наташа…
— О! Вы их знаете? — радостно воскликнул человек, которого друзья звали Птицеловом. — Неужели меня еще кто-то читает?
О. Савва, держащий в руках чашечку с голубой каемочкой, благостно улыбнулся в бороду:
— Читают! Только вот по мне, так лучше вот какие вирши ваши:
Ой, грызет меня досада, Крепкая обида! Я бежал из продотряда От Когана-жида… По оврагам и по скатам Коган волком рыщет, Залезает носом в хаты, Которые чище! Глянет влево, глянет вправо, Засопит сердито: «Выгребайте из канавы Спрятанное жито!» Ну, а кто подымет бучу — Не шуми, братишка: Усом в мусорную кучу, Расстрелять — и крышка! Чернозем потек болотом От крови и пота, — Не хочу махать винтовкой, Хочу на работу!А вот эти ваши строки, прямо за душу берут:
Жеребец под ним сверкает Белым рафинадом. Жеребец подымет ногу, Опустит другую. Будто пробует дорогу, Дорогу степную.Батюшка блаженно зажмурился, словно сытый кот… Как видно, вспоминая славные денечки под Балтой, Вепняркой да Гуляй-Полем… Потом нахмурился:
— Однако, тема Батьки у вас раскрыта не полностью! Он был народным героем, заступником крестьянским, а по — вашему, по-городскому, он, выходит, бандит?