Витязи из Наркомпроса
Шрифт:
— Я его судил судом поэзии! — гордо выпрямился в кресле Птицелов.
— Не судите, да не судимы будете…, — тихо проговорил третий из жителей маленького домика на берегу утонувшего в безбрежном зеленом океане озера…
— Меня вот, например, и вообще не судили! — с доброй и светлой улыбкой продолжал он, тряхнув золотым, словно есенинским, чубом. — Как там Председатель Верховного Суда определил-то? А, вот: «Считая следствие по настоящему делу законченным и находя, что в силу некоторых обстоятельств (это значило, что доказательств по делу никаких нет!) передать дело для гласного разбирательства в суд невозможно — полагал бы: Войти с ходатайством
— За что же? — тихо спросил Бекренев.
— Да вот, говорят, входил я в какой-то «Орден Русских Фашистов»…, — пожал недоуменно плечами золотоволосый поэт.
— А вы что, и вправду — входили?
— Откуда? Я тех ребят, которых заодно со мной привлекли, и в глаза раньше не видел! И они меня… впрочем, друг с другом раньше из нашей гоп-компании вообще никто знаком не был. Ничего, на следствии заодно и познакомились… Славные оказались поэты! Чекрыкин, Дворящин, Галанов, Потеряхин… Бывало, весь день напролет в камере стихи читаем! Жалко, что раньше нас жизнь как-то не свела. Основали бы мы тогда какое-нибудь литобъединение! Например, «Звездный корабль»… и цель благая: борьба с еврейским национальным засильем…
— Эка, хватили! — засмеялась Рахиль. — Алексей, вы вокруг оглянитесь-то: на этой террасе пьют чай, без излишней скромности, три замечательных русских советских поэта: вы, я и Эдуард! Из них два русских советских поэта, по национальности известно кто… Итальянцы.
— Но где же этот чертов Силыч запропастился? — вскочил с кресла и нервно заходил вдоль террасы Птицелов. — Это же невыносимо! Мне же в Москву надо… Ну, посудите сами, товарищи: каждый год Новиков-Прибой приглашает нас сюда, на озеро Имерку, в свой Зуб-Полянский район, рыбу половить, позагорать, покупаться… Мы приезжаем, а его самого всё нет и нет… Пишет он, видите ли! Творит… Да и прозаик он плохонький…
— Успокойтесь, Эдуард! — сказал поэт с печальным голубым есенинским взором. — Давайте, я вам что-нибудь лучше прочту…
… Когда путники покинули гостеприимный поэтический кров, Бекренев несколько нервно спросил Наташу:
— Скажите, а Багрицкий… он… когда?
— Давно уже… Три года назад. В тридцать четвертом…
А потом с тоской добавила:
— Господи! Ну что это такое… Что это за край? Да увижу ли я здесь вообще хоть одного живого человека?!
Живых людей Наташа, конечно же, увидела. Но они её не порадовали.
Глава пятнадцатая
«Жило двенадцать разбойников, их атаман — Кудеяр…»
И опять они шли, и шли, и шли… Странными мордовскими лесами…
Да, именно это слово: странные! — постоянно возникало у неё в голове… Казалось бы, буквально в двух шагах от райцентра, довольно крупного зажиточного села — и такая страшенная глушь! Ни единого признака человеческого жилья… Ни просек, ни лесных кордонов. Если и есть тропа, то звериная.
— Это запечатанные леса! — опять в своём совершенно непонятном стиле пояснил Филипп Кондратьевич.
А потом, видя, что дикие москвичи его слова ну абсолютно не понимают, добавил:
— Собирается сельский сход, и старики решают: вот, на весь человеческий век в этот лес не ходить, уголь и поташ не жечь, дрова не рубить…
— Что значит, старики? А как же советская власть?
— Понятно, что леса — рубят! Но вдоль железной дороги, в основном, вокруг лагерей. Там и узкоколейки тянут, и дороги лесовозные… А здесь и новообразованный лесхоз еще руку свою не запустил. Пустыня-с! — подвел итог Актяшкин.
И они пошли дальше по запечатанным лесам… Совершенно диким, с огромными деревьями, среди которых изредка встречались крохотные полянки, заросшие такой высокой травой, что Натка скрывалась в ней с головою. Один раз на такой полянке девушка наступила на хвост совершенно какого-то невероятного, почти двухметрового ужа. То есть это она уже потом сообразила, что это был совершенно безобидный ужик: а сперва под её ногой, по щиколотку погрузившейся в палую хвою, вдруг зашевелилось что-то огромное, аспидно-блестящее живое… И Натка вдруг поняла, что уже сидит на руках у ошеломленного Бекренева. И при этом тихо визжит… Как и когда она туда запрыгнула, осталось тайной для их обоих.
А потом, по нужде подальше отойдя в сторонку, Натка вдруг почувствовала, что земля под её ногами стала мерно колыхаться… Причем под её лаптями не выступило ни капли коричневой болотной воды! Так плотен был торфяной покров. Очень осторожно, не поворачиваясь, стараясь ступать в свой след, задним ходом кое-как выбралась на твердую землю. И больше старалась так далеко от своих спутников не уходить.
Было еще одно чудесное приключение. Натка просто шла, шла и вдруг замерла в удивлении от запаха. Пахло земляникой, да так, что она даже не могла себе представить, что такое бывает. С замиранием сердца, в ожидании чуда она сделала еще несколько шагов, выходя из лесной полутени на яркий свет и обомлела… Вся поляна была просто красная от земляники. Как бывает весной целый луг ярко-желтых одуванчиков, летом — луг, покрытый белоснежными ромашками, так большая-большая поляна была красной от земляники. Собрать ее всю было невозможно. Она присела, ела, ела её полными горстями, окрашивая щеки земляничным соком, сбегала к Филиппу Петровичу за берестяным туесом, собрала дополна. Не было даже заметно, что кто-то здесь когда-нибудь побывал. Наверное, останься она там дальше, единственный, кого она могла бы встретить, — это был бы мордовский медведь, тоже собравшийся по землянику. Но ей, горожанке, это и в голову не приходило.
— Что-то это дело весьма странное, помилуй Бог! — со степенной осторожностью, вытирая красный от полуденного жара, лоб, сказал Савва Игнатьевич. — Не слишком ли рано для землянички-то? Ведь она сейчас только еще цвести должна…
Филипп Кондратьевич в ответ только усмехнулся… И пояснил, как всегда, непонятно:
— Это ведь сиротский лес.
И они пошли дальше… Выйдя через пару часов на совершенно заросшую молодым подлеском дорогу. Лес по сторонам был по прежнему совершенно безлюдный. Натку поразило то, что прямо на дороге росли грибы…
— Он очень красив, этот ваш мордовский лес, только временами что-то страшен. — совершенно не понимая, к чему она это вдруг говорит, сказала Натка.
Но Актяшкин её, кажется, понял:
— Может быть, потому что он весь переполнен страданием? Это ведь не те Саровские леса, хоть и близко лежащие, где спасался преподобный Серафим. Я вообще думаю, мы совсем не осознаем, что вообще тут происходит с землей, с деревьями… и какое взаимодействие существует между природой и живущим в ней человеком?