Вивальди
Шрифт:
— По своей вине? — спросил я по инерции и понял, что данном контексте это плохой вопрос.
— Идите, — сухо сказал майор.
Всю обратную дорогу Ипполит Игнатьевич сидел на заднем сиденье и тихо бредил, обращаясь в основном к Майке, видимо как к представителю подрастающего поколения, которое будет лучше нас, поколения людей зрелых и пожилых, и будет более справедливым и честным, и не станет ломиться в метро не заплатив за проезд.
Я почему-то не испытывал к нему особого сочувствия. Справедливость. В 1989, или 90-ом году, тогда Ипполит Игнатьевич прилично пенсионерствовал с Анной Ивановной в очень хорошей двухкомнатной квартире, мы жили с мамой рядом в коммуналке с целым пьяным малинником. Мама, как самая молодая из старых коммунисток околотка возглавляла местный совет ветеранов,
Пожалуй, что именно после этой истории старик и вообразил, что является для меня, невольно посвященного во все перипетии этой античной драмы, непререкаемым моральным авторитетом, колоссом морали. Я был свидетелем и его расследования, и его отказа от стиральной машины.
Мы с Майкой доставили его до самой квартиры, проследили, чтобы он вошел, и дождались пока щелкнет замок.
— Понимаешь, это тут такая история… — Начал было я объяснять девочке, придумывая по ходу, что бы такое соврать, дабы не слишком травмировать детское сознание.
— Да понимаю я все. — Махнула она рукой, хотя, что имела в виду понять было нельзя.
Надо ли говорить, что Нинон опоздала на полтора часа, и пришлось нам сидеть в дешевом кафе, проедая последние деньги на мороженном. Нормальные дети, насколько я мог вспомнить, избегают всякой еды, а эта смолотила четыре порции, и все советовала мне — А чего ты не возьмешь себе выпить, ведь тебе явно надо. Я разрешаю!
Я закусывал газетой, то и дело соскальзывая взглядом с букв на цифры своего хронометра.
— Что пишут? — поинтересовалась Майка, жадно облизывая голую ложку.
Чтобы заткнуть ей рот, я начал рассказывать о том, что в Москве участились случаи избиения музыкантов в подземных переходах и метро.
— Давно пора, — сказала Майка. И я согласился, не показывая ей этого. В самом деле, иногда невозможно спуститься под землю из-за какого-нибудь жалобного нытья или бреньканья. Стоят и воют безголосо: «Пе-ре-мен, требуют наши сер-дца!».
— Поубивала бы я таких музыкантов.
И это было бы правильно! Вот почему-то захватывать городскую территорию запрещается, рекламный щит, где попало не повесишь, даже с загазованностью борются, а вот загаживать городской воздух звуковой грязью можно. Город и так свалка шумов. Но шумные машины хотя бы нас везут куда-то, а эти певуны-скрипачи еще и денег требуют за свои звучащие помои. Я не успел додумать эту мысль, появилась Нина.
Она теперь не так меня раздражала, как тогда, двенадцать лет назад. Больше не встречал людей, которые бы так плохо умели скрывать свое высокомерие. Она умудрялась даже отдаваясь, смотреть на меня сверху вниз. Нет, сказал я себе, не начинай. Перегорело, остыло, развеялось по ветру. Теперь Нина была похожа всего лишь на человека, умеющего держать удар. Жизнь вышвырнула ее из седла, так она делает вид, что всегда мечтала ходить пешком. Пусть делает.
Она тоже жадно съела две порции мороженного в кафе, так ест реально голодный человек, как мужик вернувшийся с работы. Мы с ней не перемолвились ни одним словом, просто присутствовали при Майкиной болтовне. Та подробно рассказала историю о загородной поездке в милицию. Я ждал, что сейчас начнутся поучения мамаши, мол, РОВД не место для прогулок с ребенком. Но Нина промолчала.
Майка напоследок спросила у меня загадочно:
— А знаешь, что самка богомола делает со своим самцом?
— В следующий раз расскажешь.
Я ненавижу вечера встречи выпускников. На них ходят или те, кому есть чем похвастаться, или те, у кого дела так плохи, и так давно, что им все равно, что о них подумают. Вот Петрович старается не пропускать эти мероприятия. Любит ненавязчиво покрасоваться, «блеснуть добродушием», проявить заботу в самые разные стороны. Сколько помню, его всегда звали именно Петровичем, уже с первого курса, хотя он был старше нас, «школьников», всего на три-четыре года, но в разы превосходил жизненным опытом — армия, метрострой. Всегда к нему льнули за подмогой и советом. Я сам сколько раз спасался от голодной смерти его жареной картошкой в общаге, и с тех пор тащусь как пришпиленный к его жизненной линии. Отруливал, правда, на несколько лет, когда после третьего курса из нашего химического ВУЗа, потащился в журналистику, но в конце концов меня снесло в сферу его влияния. Последний раз столкнулись на выставке торгового оборудования в Сокольниках, куда я притащился в качестве репортера от одного ведомственного листка. Он обрадовался. Сели отмечать встречу прямо у него на стенде в задней комнатке, а закончилось все ночью, в новом тогда, только что отремонтированном офисе. Все было готово, только вывеска над входом не горела.
— А как называется конторка? — спросил я умеренно развязно.
— «Акрополь»! — Гордо отвечал Петрович. Я никогда не догадывался прежде, что, будучи человеком исповедующим философию «здесь и сейчас», он тайно сходит с ума по всякой античности, мало чего зная о ней. Из последующего разговора выяснилось, что Петрович, как и я когда-то, мечтал стать в детстве археологом. И я понял, почему нас тянет друг к другу — общая несбывшаяся мечта. Причем для него она не сбылась сильнее, чем для меня, я все же хотя бы гуманитарий. С позиций этого, очень относительного превосходства, я и хихикнул:
— А почему не «Некрополь»?
Петрович нахмурился. Он понял смысл шутки, но явно не понимал, откуда взялся повод для нее. И пришлось ему объяснить, что торговый дом, называть «Акрополем» не стоит. Это место в древних Афинах было зарезервировано исключительно для храмов — Парфенона, и еще какого-то, поменьше. Никому бы в голову не пришло там торговать.
— Так получается, что эта вывеска глупо выглядит? — Спросил Петрович, и допил остатки «Курвуазье» прямо из горла.
— Ну, умные люди будут смеяться, — выразился я, как мне тогда показалось, мягко, даже уклончиво.
Петрович больше ничего не говоря, швырнул тяжелой бутылкой в темные неоновые буквы.
Мы переночевали в офисе на роскошных, но неудобных диванах, а наутро он велел мне придумать красивое, «не смешное» название. Я напряг похмельные мозги. Петровичу, разумеется, хотелось чего-то исключительно античного.
— Марафон. Саламин. Пелопоннес, Истм, Спарта, Фаланга…
Петрович мрачно слушал, шумно потягивал кофе, и отрицательно мотал головой.
— Марафон — это подумают, что спорттовары. Спарта вылезает сразу Прага. Что, у нас тут чешское пиво? Фаланга тоже не годится.
— Почему?
— Как будто фаланга пальца, решат, что мы по медицине. Протезы делаем. А Истм — совсем глупо.
— Почему?
— Слишком коротко, и похоже на «изм», хватит с нас «измов». Отпугнем. Вот Саламин — как-то красиво, и непонятно.
— Нет, — я отрицательно помахал рукой, — Саламин не подойдет.
— Почему? Ты же сам предложил. — В этот раз поинтересовался он.
— Зря предложил. Там битва была. Морская. Подумают, что ты торгуешь авианосцами.
— А что такое Истм?