Вивальди
Шрифт:
В отличие от Любаши, она для начала поинтересовалась моими делами, искренне, а не из вежливости. Что я мог рассказать! Моему узаконенному, и даже оплачиваемому пересмешничеству приходит конец. Лолита вздохнула, сказала, что находится в подвешенном состоянии. Сотрудничала с одной голландской организацией, не фирмой, да, собственно, и сотрудничает.
— Они подписали со мной договор. Моя квартира становится их рабочей точкой.
— Что это значит?
— Я работаю с бездомными. Только с девушками. Они приходят ко мне днем, только днем. Помыться, обстираться, чаю попить. Никаких наркотиков, алкоголя на моей территории, такой закон. Даже иногда прошу не курить. Они соблюдают.
Откуда мне знать, ни разу не ночевал в теплотрассе, но ладно.
— А твоя какая выгода?
— Мне бесплатно доставляют моющие средства и дезактивирующие.
— А деньги?
— И деньги.
Понятно. В принципе, почти тот же профиль у бизнеса, что и у Любаши, только клиентура пониже классом.
— А твои — сын, невестка?
— А они же живут отдельно. Правда, к внучке неохотно пускают. Зовут меня мадам Герпес.
Да-а, тут даже смокинга не предложат.
Пользуясь тем, что Бобер взял микрофон, я от Лолиты отвалил. Не люблю благотворительности, особенно ей подвергаться. Согласен с Лениным: при словах «бесплатный суп» рука должна тянуться не к ложке, а к булыжнику.
Бобер — главный на корабле. Это он дает большую часть денег для организации круиза, и задает тон встречи. Я ждал, что он публично погрустит, упомянет о трудностях экономической ситуации и извинится за урезанное меню. Ничего подобного — господин Бобров сиял. По-моему, ему даже нравилось, что на этот раз он платит за все, и всякие Петровичи отвалились, и он может блеснуть в одиночестве. Он заявил, что на теплоходе «Китеж», на котором нам всем пришлось оказаться, будет даже интереснее, чем на предыдущих кораблях. В частности задуман аттракцион «оживление музыки», и перед нами будут петь некоторые рок-идолы прошлого собственными персонами.
— Бобер где-то еще срубил бабла. — Услышал я уважительный голос за спиной.
— Нет, просто живая музыка стала дешевле. — Отвечал ехидный голос.
Я думал о своем, о профессиональном. Зачем было так называть теплоход, написали бы прямо — «Титаник».
Не знаю чему это приписать — наступившей ли полнейшей весенней темноте, или веселящей речи нашего лидера, мне долго не удавалось ни с кем из собеседников выйти на уровень хотя бы частичной откровенности. Все отделывались шутками, или дежурными, или глупыми, и улыбками, или виноватыми, или снисходительными.
Ничего, сказал я себе, нужна, как говорится, перезагрузка. Отойдем вон туда к бортику со стаканом вот этого чего-то крепкого. И полюбуемся набережными видами. Через пятнадцать минут нырнем в человеческое море по новой, оно должно стать другим.
«Китеж» был довольно современным судном, так что работа двигателя практически не ощущалась, добраться взглядом до воды, из-за всяких световых эффектов, затеянных на борту тоже было трудно, так что возникало ощущение полета в черной невесомости, особенно, если достаточно далеко перегнуться за перила.
За спиной квакала в микрофон, и приседала какая-то молоденькая девушка, и слов, слава Богу, было не разобрать. А потом выяснилось, что их вообще не было — она и впрямь только квакала. Зато с нижней палубы стала, как пузырьки со дна бокала с шампанским, поступать информация. Разговор шел о погоде. Или о политике.
— Сегодня слышал в эфире Евроньюс собственными ушами: «Над всей Испанией безоблачное небо».
— Да, да, я тоже слышал, что сегодняшний день, идеальный в смысле нормы. И температура, и давление, и влажность. Причем, не только у нас.
— Я тебе не про то.
— А я про то. Никаких отклонений от климатической нормы. Природа как будто прислушивается — что это
— «Над всей Испанией безоблачное небо» — это был сигнал для Франко. В 1936 году. Или от Франко…
— Я не знаю, как там в Испании…
Я не дослушал, меня плотно хлопнули по спине. Оборачиваюсь. Юра Сагдулаев. Тоже, как и я, бросил химию, ради журналистики, только с большей выгодой для себя. Взгляд лоснится, душа, видимо, тоже, в другой обстановке он вряд ли ринулся бы ко мне, кивнул бы издалека, да и все. Его еженедельник в свое время имел некоторые проблемы в связи с моей издевательской публикацией по поводу страховой компании «Гефест». А я ведь всего лишь указал, что греческий Гефест — близнец римского Вулкана, а такое название не совсем подходит для фирмы обязанной олицетворять стабильность и надежность. «Гефест» якобы подавал в суд, мол, процент клиентов отшатнулся. Врал Юра тогда, как мне кажется, хотя кто знает.
— Ну, санитар рекламного леса, усмотрел еще какой-нибудь гниющий слоган?
Я сделал вид, что считаю вопрос риторическим, чокнулся своим стаканом об его стакан. Мы оба сделали вид, что выпили. И он повторил свой вопрос, слегка его перемонтировав, и я понял, что он не шутит, он всерьез интересуется, не приду ли я снова к нему со своей антирекламой. Тогда за публикацию по «Гефесту» Петрович прилично отвалил Сагдулаеву. Что это получается, не я у него, а он у меня ищет заработка? Как всегда в ситуациях, когда нечего сказать, я говорил долго. Про то, что нахожусь в творческом поиске, возможно, скоро осчастливлю, так что пусть они там у себя расчищают полосы.
Он стал смотреть мимо меня на проплывающее мимо здание Белого Дома, которое отсюда с реки, и в это время суток выглядело как неуклюжий призрак.
— Знаешь, а мне кажется, что вижу следы.
— Что?
— Следы от танковых снарядов. Знаешь, как фотоаппарат показывает то, что не видит простой глаз, так и это освещение как будто дает такой эффект. Видно, куда попадали.
Я повернулся из вежливости и посмотрел. Ничего не увидел, но согласился про себя, что у Юры основания для таких галлюцинаций есть. Совесть свербит. Тогда в 93 он ярче многих радовался этой бомбардировке. Хотя, откуда у газетчика совесть.
— Знаешь, — сказал я почему-то, — не знаю как с антирекламой, но один сенсационный материал у меня возможно скоро появится.
Он ласково кивнул и куда-то отвалился в общее веселье. Последние мои слова он счел словами вежливости. А я, честно говоря, и сам до конца не знал, что имею в виду. Не историю же с Ипполитом Игнатьевичем.
Я сделал тур по кораблю, раскланивался с малознакомыми, высматривал знакомых. Несколько раз видел Петровича, и все время в одном и том же сюжете: разговор с Бобром. Менялась только мизансцена. Бобер то сидел, то стоял, то пил, то слушал в другое ухо еще кого-нибудь. Мне было неприятно, сказать по правде. Я привык видеть старого друга источающим блага, покровительствующим, уверенным в себе, а не в качестве назойливого просителя. Ему, судя по всему, было настолько плохо, что я совсем перестал на него сердиться за уничтожение моего «Зоила». Я пошел на другой борт, там как раз было в этот момент интересно: мимо проплывал другой ярко веселящийся теплоход. Почему-то это событие вызвало громадную радостную реакцию на обоих бортах, как-будто это была встреча в океане после месяца одиночного плавания. Кто-то из «наших» сбегал в подсобку к официантам, вернулся с двумя бутылками шампанского, сунул одну бутылку мне и велел вместе с ним салютовать встречному. Залпа, конечно, не получилось, и пенных фонтанов тоже, шампанское было холодное, но зато мы с мужиком этим познакомились.