Вивальди
Шрифт:
Он вздохнул.
Я зашептал:
— Я бы заплатил, но сам знаешь, откуда у меня, все вынули, но я тебе вышлю, или привезу, когда… ну не могу я к этому бомжу!
— Понимаю. А под утро он еще и блевать начнет.
Я попытался рухнуть на колени, но конвоир бдительно не дал, приподнял руку. Вдумчиво докурил сигарету.
— Ладно. Но учти, только до утра. Пока начальства нет.
— Ой, спасибо, спасибочки, сколько я тебе, то есть, вам…
— Да ладно, что мы — не люди.
Люди! люди!! восторженно соглашался я, пока меня вели в другую камеру. Зачем на них наговаривают, и я сам, грешен,
Новая камера тоже была двухместной, и условия там тоже были не идеальны. На нижней койке лежал человек в майке и курил. Дым мы перетерпим.
— Здравствуйте, — сказал я и полез на второй этаж, чтобы пасть на матрас — забудемся, быть может, тревожным сном.
— Тебя как зовут? — Спросили снизу. Голос был значительный, бывалый, и я, хоть мне и не хотелось следить тут своим именем, назвался.
— Выпить хочешь?
Выпить хотелось, я был в том состоянии, когда прошлое опьянение уже схлынуло полностью, но ставило многочисленные шероховатости в нервной системе. Пожалуй, и не заснешь. Одно только тревожило, что угощают в тюрьме, чем отдариваться в случае чего? У меня прочно сидело в сознании, что тюремные правила заковыристы и поработительны. Вход рубль, выход два.
Внизу уже булькало, и донесся запах коньяка.
— Слазь.
В камере имелся табурет. Хозяин нижней койки усадил меня напротив и протянул стакан и кусок лимона. Даже в полумраке камеры можно было рассмотреть, что он не выглядит уркаганом и рецидивистом. Ни наколок, ни специфических манер. Просто крупный мужчина в домашней майке и трениках. Почему он на нарах?
А, подумал я, и выпил. Сжевал лимон вместе с коркой. Он тоже выпил.
— Слушай, это из-за тебя тут все с ума посходили?
— Из-за меня, — кивнул я, и усмехнулся. Я вдруг стал чувствовать не свою особую неудачливость, а наоборот, свой в каком-то смысле привилегированный статус. Так, наверно, ощущает себя носитель самой редкой болезни в больнице.
— А что ты натворил-то?
Коньяк снова бесшумно маслянисто скапливался на дне стакана.
— В том-то и дело, что ничего! Ни за что закрыли.
— Все так говорят, но так не бывает, чтобы совсем ни за что.
На секунду я замер, понимая, что стал участником какого-то архетипического тюремного разговора. Сколько миллионов людей подобным образом отвечало на подобные вопросы! Но эти родимые пятна рефлексии легко смываются коньяком.
— Бывает. Привез я сюда в отделение старичка, бухнулся он тут на колени перед одним майором, а через пару дней майора того раздавило самосвалом.
Сокамерник тоже выпил.
— Слышал я эту историю.
— Ну вот. Я только шоферил, ни сном, ни духом, а меня цап — сообщник.
Я захихикал, прикладывая к виску стакан.
— История какая-то мутная, — задумчиво проговорил человек в майке, откидываясь на подушку. — Меня Николай зовут.
— Очень приятно.
— Я слышал, там трое человек было в машине?
— В самосвале? — Не понял я.
— Нет, в гаишном «форде».
— А, который Анну Ивановну сбил?
— Трое, и все пьяные. Сильно. — Он смотрел на меня, внимательно прищурившись.
Я выбросил из стакана в рот последние коньячные капли.
— Я с самого начала это знал. Вернее, старик мне сказал, Ипполит Игнатьевич. Он же судиться хотел.
— Да, а ему здесь все перекрыли. Отказывают в возбуждении дела.
Я вздохнул:
— Честь мундира.
— Да какая там честь, на нары никому не охота, вот и отмазывают мужиков. Без этого нельзя. Сейчас их отмазывают те, кого они в прошлом году отмазывали.
— Круговая порука, — опять вздохнул я. Мне еще хотелось коньяка, для полного восстановления гармоничных отношений с внешним миром. Я даже как-то перестал концентрироваться на мысли, что нахожусь в заключении, и судьба моя неясна.
— Круговая-то она круговая, только все пошло в этот раз не по тому кругу. У них. — Он снова закурил.
— Да.
— Не куришь?
— Нет.
Он медленно, обдумывающе затягивался.
— Говорят, что первым пострадал тот, кто сидел сзади. Он вообще шофер, но ему велели пересесть.
— А, он выпал с балкона. Я слышал. — Кивнул я.
— Да. Напился, пошел прогуляться, он на старой квартире жил на первом этаже, и по привычке прямо из окна шагнул на улицу, так ближе к киоску. Переломы, но живой. Через пару дней — Рудаков.
— Это перед ним Ипполит Игнатьевич стоял на коленях.
— Вот-вот, просил старик — сдайся по-хорошему. Не захотел Рудаков, и — в дребезги!
— А третий?
— Что третий?
— Вы сами сказали про третьего. С ним ничего не случилось?
Он затянулся.
— Пока не слышно. Пока, я думаю. А старик исчез.
— И они тут почему-то убеждены, что я знаю куда, — сказал я с искренним возмущением в голосе.
— А ты, конечно, не знаешь.
— Да откуда. Тихий дедок, педант, зануда, я говорил — проверьте, может, к родственникам, к друзьям свалил. Морги, наконец, психушки. Скажите, вот вы сказали «пока», третьего «пока» не тронули, вы что думаете — будет продолжение?
Кончик его сигареты раскалился.
— В машине было три пьяных милиционера. Рудаков вел, он и сбил. Карпец, это тот, что упал с балкона, сидел сзади. Он не спал, но был пьяней всех. Третий сидел справа от водителя, он виноват в том, что заставил Рудакова уехать и не оказывать помощь старушке. Карпец тоже, кстати, на этом не настаивал, на помощи.
— А она была еще жива?
— Врачи говорят, что еще была, часа полтора-два. Наверно можно было спасти. Вряд ли, но может быть.
— Значит, можно было спасти?
— Маловероятно, но кто его знает. Если хочешь еще коньяка, наливай сам.
— Спасибо.
— Вина третьего немного меньше, чем вина Рудакова, но больше, чем вина Карпеца, тебе так не кажется?
— Ну-у, наверно так.
— Одного насмерть, второй сломал ногу и ребра.
Я молчал, не понимая, куда он клонит. Он задумался. И я вдруг тоже задумался. Мне стала казаться странной такая детальная осведомленность собеседника. Да и коньяк с лимоном в камере, это не норма, думаю, даже в Голландской тюрьме. Че-ерт побери! а не влип ли я в самую, что ни на есть простецкую ловушку. Я попытался собраться, вспомнить все, что уже успел выложить. Все, что я мог выложить, было выложено. А какова теперь линия обороны?!