Вивальди
Шрифт:
Некоторые пытались сопротивляться, приводя какие-то аргументы в пользу того, что им все предлагаемое кажется и не слишком-то нужно, но все эти попытки сопротивления подавлялись бодро, быстро, и уже надо было расстегивать кошелек, чтобы закрепить счастье выгодной покупки.
Сомнения возникнут минут через пять-шесть после совершения сделки, потом они станут крепчать, а когда осчастливленный покупатель найдет разетку, проверит качество приобретенных вещей он поймет, что его обдурили. Ему всучили если и работающие, то сильно устаревшие, модели, да еще по цене в полтора раза выше магазинной.
Местные милиционеры занимают такое положение на этой площади, чтобы каким-нибудь образом случайно не оказаться свидетелем совершающегося мошенничества.
Эта площадка работает давно, немногим меньше, чем площадка ММВБ, превращение наивности одних в прибыль других,
В этот майский день в ее размеренной, малозаметной, но довольно прибыльной работе произошел сбой. На троллейбусной остановке припарковались две «девятки» неброского цвета, из них выскочили семь или восемь человек с дубинками и молча проникли в редкую вокзальную толпу. Их действия поражали своей координированностью, хотя не слышалось никаких команд. Без всякого предупреждения, они обрушили свои дубинки на спины «представителей телеканала», коробки с «призами» полетели на асфальт, послышались крики, недоуменные, испуганные, одна из мошенниц завизжала. Толпа множественно замерла, стараясь определить источник опасности. Первыми сообразили, что делать именно «телевизионщики». Видимо, сознание того, что они занимаются бизнесом незаконным, было не полностью задавлено внутри, и в момент «х», сработал инстинкт застуканного вора — они рванули в разных направлениях, крича, что характерно «Милиция! Милиция!». Милиция, само собой, не думала принимать эти крики на свой счет, считая, что вопит какая-нибудь никому не интересная пензенская бабушка с десятью всученными ей китайскими утюгами на руках.
Дело было кратким, как операция Суворова. Десятки растоптанных коробок на казанском асфальте, семеро забившихся в кровавых соплях за палатки с мороженным и сосисками мужиков и теток. С удовлетворенным взревом уносящиеся с площади победоносные «девятки».
Мне сказали, что это — старость, когда я пожаловался как-то, что меня тошнит, если вижу в поезде метро целующуюся парочку молокососов, особенно если зафарширован вплотную к ним в колбасе переполненного вагона. Мне пытались внушить, что передо мной бушует сама молодость, неукротимые игры гормонов. Они разражаются там, где настигают, и надо приветствовать все это негигиеничное, неаппетитное безобразие, потому что это сама природа проявляет так свою неисчерпаемую мощь, вечно возобновляемый праздник плоти.
Сначала я устыдился, может и правда ветшаю и во мне говорит зависть к подвигам, на которые я сам уже не способен.
Вранье! Во-первых, прекрасно способен. Но не это главное. Вот сейчас я вынужден нависать над целующейся парочкой. Женская половина ее (парочки) вызывает не вожделение и не зависть к ее партнеру. Ну, честно, я даже на исходе своего пятого десятка, и в середине второй бутылки водки ни за что не подпустил бы это бледное, прыщавое, в торчащих непромытых волосьях эмо к своей койке. А он (партнер), полноватый с пухлым, заостренным, зажмуренным личиком, запустил ей под майку растопыренные короткопалые лапы и жадно обладает ее лопатками. И методично раз за разом повисает то на губе у нее то на подбородке клейким, сползающим поцелуем. Ей Богу крот, доедающий изможденную Дюймовочку.
Потно, душно, неловко. У всех остальных хотя бы есть возможность смотреть в сторону, а мне для этого надо сломать себе шейные позвонки.
Почему не целуются в транспорте парочки красивого молодняка.
И никакая это не непреодолимая страсть. Хотя он лепит и лепит свои поцелуищи, а она подернула зрение белесыми веками в перегруженных тушью ресницах. Обыкновенный праздник самоутверждения. Паренек, судя по всему, впервые в жизни вступил в права обладателя, и теперь всему миру, роль которого играет сейчас этот душный вагон, показывает, что у него есть, есть женщина, полностью находящаяся в его власти. Как он страдал, когда его не принимали всерьез, а теперь он всем докажет! Он самец! Что до этой белорыбицы, изображающей почти обморок от нахлынувших чувств, то ей просто ничего другого не остается. Где еще найти другого согласного настолько серьезно взяться за нее при ее-то ассортименте прелестей.
Нет, пытаюсь на себя накричать, это все похмелье выкручивает эти корявые, невротические фразы. Еще бы мне не переполняться мозговой рвотой, после целой ночи в компании с тяжелым коньяком и слишком вдумчивым подполковником.
Да, подполковник оказался человеком, начитанным понемногу, но во многих областях, к тому же он был поражен тяжелой, разветвленной мыслью. Вроде и дураком однозначно не назовешь, но его было жаль. Казалось бы, собирай дань со своих постовых, отправляй
Таких «мыслителей» я конечно же встречал и прежде, и во множестве. И научился оставаться непромокаемым под ливнями их аргументов, но подполковник был случай особый. Я чувствовал себя все же до некоторой степени во власти этого вдумчивого офицера, и мне почему-то было бы неприятно считать, что должностное лицо, имеющее возможность переломать мне все ноги, представляет собою законченного кретина. Он искал знаки катастрофы в окружающем мире, а я с такой же тщательностью намывал песчинки здравого смысла в его болтовне.
А вдруг подполковник где-то как-то прав?
Испокон веку люди кричали, что послезавтра будет конец света, но ведь когда-нибудь он все же произойдет.
Прежде я придерживался на этот счет, как мне казалось, здравой точки зрения. Есть большая нескромность, в том, чтобы считать, что такой пышный спектакль, как Апокалипсис, устроят именно для нас убогих. Для меня, для Петровича, для Любаши с ее гостиничными потугами, для стервы Нинки, с ее вечной погоней за денежным или престижным мужиком. Не для Софокла, не для Шекспира, не для Баха, не для Толстого с Эйнштейном, и не для Леонардо, (вот бы порадовался старик). Что-то ужасно провинциальное есть в этом поджидании всеобщего конца. Хронологическая местечковость. Но ради подполковника Марченко я чуть релятивировал свою позицию. Как громадные тяготеющие массы заставляют то самое время течь как-то криво, так и большие милицейские авторитеты влияют на течение мыслей в головах людей от них временно зависимых.
Нет!
Моя шея отказалась мучиться дальше. Голова вернулась в естественное положение. И я теперь нависал словно из губернаторской ложи провинциального театра над сценой неутолимого интима. О, эти чужие слизистые оболочки… Я довольно громко спросил.
— Вы не скажете, который сейчас час?
Мой нос был в десяти сантиметрах от потного виска сопящего крота. Он не отреагировал на мое вторжение. Размышлял. Впрочем, почему же, не отреагировал, он перестал работать губами. Интересно, что будет? Полезет драться? Основания для этого есть, я вторгся в приватный процесс, но, вместе с тем, он же сам придал ему максимально публичный характер. Мы все вместе находимся в общественном месте, и главное, в очень стесненных обстоятельствах. Кроме того, вторгся, я, строго говоря, не хамя, а как бы по необходимости. Вот если бы я спросил: как пройти в библиотеку? это было бы издевательством, а вдруг у меня и правда нужда в точном времени — таблетки принимаю по часам!
Из этой в высшей степени жизненной ситуации нас выручила Дюймовочка. Она все время перед этим обнимала партнера руками за шею, и в одной из них был мобильник. Она ткнула в клавиатуру большим пальцем и сообщила:
— Без двадцати одиннадцать.
И тут же поезд затормозил, на этот раз выход был справа, и я вышел. Почему-то довольный собой.
Петрович выслушал мой рассказ исподлобья, не перебивая. Он сидел в крутящемся кресле, вцепившись большими работящими руками в подлокотники. Обычно он любил описывать полукруги вправо-влево, как бы рассматривая сообщаемую новость с одной стороны, потом — с другой. Сейчас его как будто пригвоздило. Неужели жуткость моего рассказа? Я вспомнил о неприятных его переговорах на «Китеже», пожалуй, мне бы не стоило лезть к нему со своими интересными глупостями. Банкротство — это круто. Не то что пропавший чужой, неприятный дедушка.