Византия сражается
Шрифт:
Русское рыцарство обречено. Танки сокрушают русские сердца. Варварские путы впиваются в русскую плоть. Коварные чужеземцы используют нас. Герои Киева изгнали турок и монголов, но город стал безопасным для врагов. Мы могли бы столь многого достичь. Но все пропало…
Они уничтожили русский разум, русский язык, русские сердца. И все променяли на грошовую западную ерунду. Они забирают нашу мирную землю, наши древние города, нашу церковь. Они заигрывают с исламом. Сколько ошибок они могли натворить за эти годы? Они создали расу безмозглого скота, который теперь уничтожает мир – с водородной бомбой в руках, бессмысленно рычащий, не способный отличить правду от лжи. Темные силы угрожают нам изнутри. Бойтесь Карфагена!
Мы слышали уже множество голосов, предостерегавших нас: Кропоткина, Толстого, Блока, Белого. Смотрите вглубь! Смотрите на
Маленькие зубы выгрызают мозг из моих костей. Эсме… Как ожесточило тебя отчаяние, когда вся твоя жизнь, твой идеализм сгинули в серой пене большевизма! Мать… Тевтонцы убили тебя, когда я летел на своей первой машине? Тевтонцы убили тебя – ибо клянусь, что слышал твой крик. Твой мир вспыхнул в 1941-м. А затем он сгинул. Завоеватели сделали тебя счастливой. Неужели потому, что сражалась с Сатаной всю жизнь, всякий раз, видя, что он шагает по Крещатику, ты приветствовала его как знакомого противника? Я не хотел потерять тебя. В твоих глазах никогда не было любви. Но ты была счастлива.
Западная Европа слишком уютна, слишком тепла, слишком мила. Суровость нашего климата дает нам все – изоляцию, духовную жизнь, язык, гениальность. Мы теряемся в толпах, в тепле. Позвольте мне вернуться! Нас обездолили; нас изгнали. Теперь мы обитаем в подвалах. Нас оскорбляют и осмеивают. Мы, может быть, и выжили. Но Бог оставил нас. Он оставил Деникина. Махно и Григорьев, как Вилья и Сапата [152] , могли сражаться за либералов, они допустили религиозную свободу, привели большевиков к Балтийскому морю – и стали эмигрантами. Но белые были слишком горды, националисты – слишком глупы, а Союзники никогда не понимали, что происходит в России. У русских есть их самость. Они уходят в себя, как англичане уходят в рационализм, чужой, заемный, отравляющий и разрушающий русскую душу. Вера в Бога и Его власть дарует единственную истинную свободу – свободу жить духовной жизнью.
152
Панно (Франсиско) Вилья (1878–1923) – один из лидеров повстанцев во время Мексиканской революции; Эмилиано Сапата Салазар (1879–1919) – лидер Мексиканской революции.
Махно отомстил за меня. Он отправился в Александрию для переговоров с Григорьевым, осудил его погромы. Атаман рассмеялся. Он не послушал. Неужели это было настолько важно? Один из командиров Махно, я полагаю, Каретник, выхватил свой кольт и пристрелил атамана. Махно добил его. Другие анархисты убили телохранителей Григорьева. Махно выстрелил Гришенко прямо между глаз, и тот рухнул в июльскую пыль Александрии, вместе со своей нагайкой. Махно сумел тотчас завоевать поддержку людей Григорьева. Это была старомодная бандитская отвага. Его поступки и слова произвели впечатление на остатки запорожцев, многие из которых теперь оказались босыми оборванцами, потому что Григорьев так и не использовал все свои завоевания. Люди согласились последовать за батькой. Но они были обречены. Этот анархист, любитель евреев, в конце концов отделался от них. Он сбежал в Румынию, а оттуда в Париж; его мучила мысль о том, что он покинул Россию. Махно, по крайней мере, никогда не был националистом. Он, его жена и дочь любили Россию. Они говорили по-русски. Я встречался с ними в Париже. Его жене приходилось нелегко. Думаю, что его дочь вернулась назад. Он жил за счет других эмигрантов и пил дешевое французское вино, которое делает всех до неприличия сентиментальными.
Телеги ехали по пыльным летним дорогам; вокруг были маки, пшеничные поля, запах пороха и свист пуль. Я почти поправился, но решил, что неблагоразумно оставлять раненых. Кто стал бы связываться с полутрупами? Мы добрались до полусожженной деревни, и нас разместили в католической церкви, которую уже давно разграбили. Мы лежали среди мусора, который не представлял ценности даже для крестьян, среди старых следов лошадиного дерьма; сам навоз уже кое-чего стоил. Мы следили за тощими крысами, которые, в свою очередь, следили за нами, думая, кто же умрет первым и кто кого съест. Крестьяне не выпускали нас. Наши товарищи так и не вернулись. Двери были заперты, а окна – высоки. Крестьяне оказались слишком трусливыми, чтобы нас убить.
Мой кокаин украли – думаю, это сделала Эсме. Наркотик дал бы мне силу. Он помог бы мне. В свою очередь я сумел бы помочь другим. Мы молили о милосердии. Наши тихие голоса отзывались эхом в пустой церкви. Священник погиб; его повесили милиционеры. Крестьяне ненавидели нас. Они слушали наши мольбы. Наши голоса, вероятно, воодушевляли их, как других воодушевляло пение «Dries Spaseniye Miru». В тот день спасение пришло. «Dries spaseniye mini byst. Poyem voskresshemu iz groba». Воспоем, обращаясь к Тому, кто воскрес из мертвых. «Inachalniku zhizni nasheya: Inachalniku zhizni nasheya». Поправ смерть смертью. «Razrushiv bo smertiyu smert». Он даровал нам победу и великую милость. «Pobedu dade пат, i veliyu milost» [153] . Наш дух. Наш дух. Они бежали от нас, от наших душ. И многие из нас могли убедиться, что Бог и Его Небеса все еще существуют. Мы погружались в ту легкую эйфорию, которая свойственна всем пребывающим на грани между жизнью и смертью.
153
Фрагмент воскресного тропаря «Днесь спасение».
Затем раздались выстрелы – пулеметы и пушки. Это могло быть спасение. Умирающие лежали среди трупов. У меня по-прежнему были пистолеты, но не было пороха. Мы услышали, что артиллерия приближается к поселку. Лошади. Мы услышали их ржание. Церковь начала сотрясаться. Раздался благословенный шум – шум двигателей. За дверью звучали крики. Потом прогремел выстрел. Я закричал от радости: в дверном проеме замер офицер Белой гвардии с дымящимся револьвером в руке. Он поднес к лицу носовой платок. На офицере была светло-серая пехотная куртка с красно-золотыми погонами. На фуражке виднелся старый значок царской армии. Синие галифе заправлены в черные сапоги. На куртке сверкали орденские ленты. У пояса висела шашка. Его борода была аккуратно подстрижена, и хотя лицо покрывал слой грязи, а форма пропиталась пороховым дымом, офицер олицетворял все то, чего я не ожидал увидеть снова. Он позвал солдат в касках и форме цвета хаки. Они ворвались в церковь с винтовками наперевес, но начали кашлять. Некоторые раненые умерли уже несколько дней назад. Я выполз вперед, поднялся на ноги и улыбнулся. Но меня вновь обманули.
Белый офицер сказал: «Возьмите тех, которые могут ходить. Остальных расстреляйте на месте. Это будет милосердно». Сержант-пехотинец приказал людям идти. Меня вывели наружу. Я увидел маленький пехотный отряд. Здесь были всадники с длинными кнутами и широкими красными нашивками донской казачьей кавалерии. И наездники и лошади выглядели усталыми. Здесь стояло два танка, покрашенные в цвет хаки: массивные машины с орудийными башенками и боковыми пулеметами системы Льюиса. Также поблизости находились три больших пушки и с десяток пулеметов. Рядом стоял большой открытый автомобиль. Я попытался заговорить с офицером, но он направился к танкам, люки которых как раз открывали. За танками, как будто поклоняясь новым богам, на коленях выстроились в ряд крестьяне, держа шапки перед собой. Меня толкнули. Я воскликнул: «Я верный подданный царя!»
«Вот сам ему и скажешь, – произнес один из солдат, сдвигая каску, съехавшую на лоб. – Скоро будешь там же, где он».
Я был слишком слаб. Я снова попытался привлечь внимание офицера. Они собирались ограбить меня. Было очень важно сохранить то, что у меня осталось. Моя жизнь казалась чем-то менее важным. «Капитан! Капитан!»
Четверых раненых швырнули к стене – они начали падать еще раньше, чем пули коснулись их тел. Это было пустой тратой боеприпасов. Все раненые умерли бы через несколько часов.