Византийская тьма
Шрифт:
Передавалось из уст в уста, что государь еще утром похлопывал себя ладонью, то есть как бы пострижения чаял, монашеской рясы. Теперь же, говорили, он и пальцами двигать перестал.
Этериархи — смотрители дворцового порядка тщетно старались, чтобы в залу попали только главы родов и предводители фамилий. Набились туда и великосветские трепушки, именующие себя матронами, и даже просто любители сенсаций, достаточно было помощнику этериарха сунуть в кошель, висящий у пояса, ну хоть бы полденария.
С самого края располагался ряд, где красовались Ангелы — род, кстати, тоже отпрысков царствующей династии. Все самые сановные или ученые мужи из этого рода пребывали в данный момент там, где вершилась история, то есть возле одра, где лежал император. А здесь уже дремали либо неспособные пентюхи, либо глубокие старцы, бессловесно уставив разнокалиберные бороды на фамильные посохи. Каждый такой посох — трость являлся символом знатности, его набалдашник представлял собой позолоченную фигурку ангела с шестью крылами.
Не находил себе места и непрерывно вскакивал, нервно постукивая посохом, только официально избранный глава рода, которому очень хотелось бы быть там, за священной занавесью, а он вынужден быть здесь, как пастух при овцах. Это была личность краснощекая, востроносая, с ярко-рыжей, будто нарочно крашенной бородой и такими же рыжими кудрями, торчащими из-под тиары. «Не будь я Исаак Ангел, генарх (глава рода)», — произносил он к месту и не к месту, а сам искал, к чему бы придраться, чтобы утолить свою жажду действий.
— Здесь священное место! — возмущался он. — Обитель славнейших и знатнейших! А сюда шваль всякую напустили. Вот ты, например, — обрушился он на какого-то юношу, — тебе чего здесь надо?
Юноша был одет в обтягивающее фигуру зеленое трико и шляпочка была на нем словно призма. Он стал что-то лепетать, из-за непрерывного шума публики не разобрать что. А генарх рода Ангелов понял только по акценту, что он иностранец.
— А-а! — зарычал рыжий. — Чужеземная рожа! Откуда ты к нам такой явился?
Лягушкоподобный зеленый юноша смиренно объяснил, что из Италии он, генуэзец родом, то есть из Генуи, но родился здесь, в Византии.
— И что ты здесь потерял? — продолжал гневаться рыжий, даже посохом фамильным пристукнул.
Но человек-лягушка не испугался, а разъяснил генарху, что находится при исполнении служебных обязанностей.
— О, всещедрейший, разве вы не видите, что на мне форма дворцовых скороходов и я исполняю волю меня пославших?
— Вижу, вижу! — проворчал рыжий Исаак. — А если ты скороход, выкладывай, чего тебе надо, и убирайся ко всем чертям.
Тут он спохватился, что не следовало бы в столь священном месте поминать князя тьмы, и поспешно перекрестился. А всем остальным Ангелам, которые были рады внезапному развлечению и с любопытством повернули к нему свои бороды, разъяснил:
— Терпеть не могу разных там итальяшек и прочих варваров. Особенно за их раскатистое «р» и всякие «джи-джи», «цатти-дзатти». Ну, говори же, придворный скороход, кто тебе нужен?
— Мне нужны благороднейшие Ангелы, любимцы судьбы, питомцы благочестия, первейшие из вельмож империи!
— О! — изумился генарх. — Ты, лягушка, оказывается, хорошо обучен и воспитан! Ты уважительно говоришь о нашем роде, это мы ценим и любим. А кого из Ангелов ты хочешь увидеть?
— Скажите, всемилостивейший, кто здесь благородная и почтенная матрона Манефа Ангелисса?
Из ряда Ангелов выделилась дама лет пятидесяти во вдовьем кукуле и без драгоценностей, но цветущая во всех отношениях. Скороход преклонил колена, насколько позволяла теснота между рядами, и объявил, что внизу некий рыцарь, прибывший из Пафлагонии, просит быть допущенным к ее особе, пригласительной грамотки не имеет.
— Ах, это же Ласкарь! — воскликнула она, обращаясь к прочим Ангелам и Ангелиссам. — Он писал, что приедет! Зови же, зови, что медлишь?
Но зеленый скороход не спешил исполнять ее желание. То у него шнурок развязался, то в глазах у него пошли круги. Многоопытная матрона, однако, догадалась, в чем дело, и пожаловала ему монетку — один обол. Довольный скороход помчался ко входу.
И вскоре на его месте возник новоприбывший — мужчина элегантный, как и надлежит быть рыцарю во все времена у всех народов. Негнущаяся одежда на нем была вызолочена, словно по заказу, а острые усики, седой хохолок на лбу, даже бородка клинышком — все было боевое, решительное.
— Ласкарь, о Ласкарь! — простонала Ангелисса. — Мы с тобой не виделись сто лет!
И приняв его в свои объятия, пустилась расспрашивать о виноградниках, об урожаях, об охране границы, потому что был он акрит, что по-византийски соответствует термину «рыцарь».
Генарх Исаак отнесся к их восторгам и воздыханиям критически и объявил, что пойдет за священную занавеску узнать, как там дела.
— А ты, пафлагонский акрит, — разрешил он, — сиди пока на нашем начальническом кресле.
Он позвал своих слуг, которые томились в коридоре, и ушел, а пафлагонский рыцарь, оторвавшись от Манефы, осматривался и простодушно изумлялся.
— Матерь пресвятая, заступница наша! Сколько же здесь народу потеет… А нам так не хватает рабочих рук — виноград как раз давить, желуди поспели, чушек надо выгонять.
— Про чушек бы ты поосторожнее, — оглянулась красавица Манефа. — Теперь везде стражи уха и стражи глаз. Твою пафлагонскую остроту про чушек не так здесь оценить могут. Как раз сам без глаз останешься, — решила сострить и она.