Византийский Двор
Шрифт:
Сашка сжал плотно губы и покосился на Влада:
– Все верно. Все правильно делаешь.
Они пошли по ночным, безлюдным улицам. Фонари струили рассеянный свет. Вдали, у главной дороги, ярко горели окна ларьков и ночных магазинов, где продавали сигареты и спиртное.
Быть может, ночь и была холодной, но после выпитого Влад не чувствовал холода. Его джинсовая куртка была расстегнута.
Они обогнули несколько новых высотных домов, прошли мимо гаражей.
– Вот тут, помнишь, мы встретили первого, – сказал Сашка, остановившись. – Попросили у него закурить.
Сашка щелкнул зажигалкой и закурил:
– Да, много мы в ту ночь наделали глупостей. Много. Столько горя причинили и себе, и родителям. Кстати, и тем людям, кого побили, тоже. О них, правда, я долгие годы совсем не думал. Только недавно как-то случайно мысль пришла в голову: ведь они тоже ни за что пострадали. Прикинь: идет себе человек ночью, один по улице. Может, горе у него какое или радость. Или жена в роддоме рожает. Или умирает отец. И тут – какие-то ссыкуны, пьяные, лезут в драку... Ох, дурачье, дурачье... – Сашка выпустил струю дыма. – Что, пошли дальше?
Остановились в конце небольшого скверика.
– А здесь мы тормознули второго, того, кто сразу обратился в милицию и фигурировал на суде как пострадавший. Мы вместе с тобой, Владя, шли по одной статье за него. Помнишь, как его звали?
– Конечно, помню.
– А Юрчик в то время погнал вперед, увидел там, вдали, последнего, третьего.
Влад вытер покрывшийся испариной лоб.
Он будто сейчас, на этом самом месте, где росли те же деревья и стояли те же дома, и пахло той же сырой землей, и такими же опавшими листьями, возвращался к себе, в свою далекую юность, к тому Владу, с кем когда-то расстался и кого столько лет тщетно искал.
– Что, пошли туда, на пригорок? – тихо спросил Сашка, не сводя с Влада прищуренных глаз.
– Да, да... Вы идите, а я здесь постою немного. Подойду через минуту, – ответил Влад.
– Дай человеку сходить до ветру, – сказал Юрка, засовывая руки в карманы. И пошел на тот пригорок. И Сашка – следом за ним.
Всё они помнили оба – Юрка и Сашка – до последней мелочи той ночи. И всё следствие, и суд. Да как же им – Юрке с Сашкой – забыть такое? Нет, такое не забывается – семь и шесть лет в лагерях усиленного режима!
А Влад не помнил из той ночи главного. Ведь жил он далеко, аж в Америке, за океаном, и прошло уже столько лет, и слишком многое изменилось, и воды утекло в Днепре столько, что обмелела еще больше старая река.
Не помнил и не хотел помнить. Он был занят семьей, диссертацией.
Но сейчас он слышал, как затикали незримые часики над его головой. Тикают, отсчитывая с этой минуты новое время, – и для него, и для его друзей.
Глотая холодный воздух, он словно бы снова видел ту сцену: вон, на пригорке с каменной лестницей, Юрка остановил какого-то прохожего. Сашка, подойдя к ним, толкнул мужчину в грудь. Завязалась драка.
Влад в это время стоял здесь, на углу скверика. Застегнул ширинку и побежал туда, где мужчина, уже сбитый с ног, лежал на земле. Сжавшись в комочек, прикрывал
И красивые часы с позолоченным браслетом блеснули у него на руке.
Какая сила? Какая?! – толкнула Влада на это?! Хотел ли «наверстать упущенное» – мало участвовал в других драках этой ночи?
Подбежав, он с разгону ударил мужчину ногой по лицу. Наклонившись, сорвал с его руки часы. На миг сам испугался этого своего поступка.
Но был пьяным, и был героем.
– Пацаны, бежим!
И втроем ринулись прочь, не предполагая, что окажется этот безобидный пригорок крутейшей горкой...
Нет, нет, все-таки не обыграл его на допросах тот следователь, не обыграл. Первую партию – дело по хулиганству с дракой – правда, уступил ему Влад, рассказал все, как было. Зато вторую партию – дело по ограблению – выиграл. Потому что имел Влад надежное алиби. Верно просчитал тогда всё и расставил фигуры в правильной позиции для защиты.
Вспомнил, что после драки Юрка взял себе те злосчастные часы, чтобы похвастать ими перед своей белокурой зазнобой. Не признал Влада на очной ставке и потерпевший. Потому что не видел его, а видел только двоих – Юрку и Сашку. Они били. Они и часы сорвали. Их и в тюрьму, грабителей.
Воспользовался Влад во время допросов одним, абсолютно не шахматным приемом – забыл весь этот маленький эпизод, забыл напрочь, усилием воли. «Не был, не видел, не помню». И не было против него никаких прямых улик.
Правду знали только двое. Но Сашка говорил только о себе, о друзьях же тоже многое «не помнил». А Юрка вину Влада в ограблении взял на себя. Вот преступление и раскрылось.
Ровно двадцать лет потом жил Влад и не помнил. Не хотел помнить.
Он закрыл глаза. Какие-то яркие звездочки замелькали перед ним в темноте...
А ведь все могло произойти иначе. Если бы не его мерзкая выходка с часами, все бы закончилось не так трагично, в тюрьму, может, никто бы и не сел. Но коль скоро он это сделал, то не Юрка и Сашка, а в первую очередь – он, Влад, должен был семь лет сидеть в зоне, с пришитым номерком з/к на черной робе, покрываясь лагерной коростой. И не было бы для него никакой академии. Никакой Америки. И никакой Византии.
Так должно было произойти по всем законам. Но Кто-то свыше распорядился иначе...
Медленно он пошел туда, на пригорок, где замерли два темных силуэта.
– Вот здесь, на этом самом месте... – Юрка засопел.
– Да. Я помню. Все помню, все, до последней мелочи. Помню даже, что те часы «Армани», когда я их снял, показывали начало второго, – сказал Влад.
И странно было видеть трех молодых мужчин на том пригорке, ночью, разговаривающих о чем-то вполголоса.
– Много ненависти я носил в себе, много лет, – тихо, но твердо сказал Юрка. – Аж задыхался в ней, в той ненависти. И себя ненавидел, что взял на себя чужую вину. И следователя ненавидел, за то, что обманул, пообещав мне за «чистосердечное признание» малый срок. И мусоров ненавидел, которые били меня в камере, выколачивая «чистосердечное признание». А больше всех, Владя, тебя...