Вижу вас из облаков
Шрифт:
Указатель утверждал, что реанимация располагается на третьем этаже и вход туда категорически запрещен. Таня вытянула из кошелька несколько пятисотенных купюр, распределила по разным карманам. Обернулась к массажистке:
– Нужна легенда. Кто мы ей? Подруг – пустят вряд ли. На сестер тоже не тянем.
– Можно назваться волонтерами, – предложила массажистка.
– Предложить помощь в интенсивной терапии? – усмехнулась Садовникова. – Не поймут.
– Мы можем быть волонтеры для Митья, ее сына. И прийти сюда по его просьбе.
– А
Они поднялись на третий этаж. Заняли выжидательную позицию подле двери с кодовым замком. Посторонних вроде бы не допускают, но из реанимации уверенной походкой вышла бабеха с хозяйственной сумкой – по виду совсем не медик.
Тане к ней подкатила:
– Скажите, пожалуйста, а как туда попасть?
– Так главный врач пропуск дает. Или с сестричками договориться. За малую благодарность, – словоохотливо объяснила посетительница. – Они только рады будут: все равно ухаживать некому.
Сама надавила на звонок, попросила:
– Аленушка, пусти девочек! Вы к кому? К Сизовой они!
Аленушка оказалась пышнотелой, кудрявой, щечки румяные, губки бантиком, вид мечтательный – будто не в больнице, а в библиотеке работает. С удовольствием приняла две пятисотенных (Таня решила не мелочиться). Выдала бахилы с масками, велела надеть одноразовые (но на вид сильно бывшие в употреблении) халаты и шапочки.
Спросила почему-то с надеждой:
– Вы пациентке родственники?
– Не совсем, – осторожно отозвалась Таня.
– Жаль, – вздохнула Аленушка. – Никому не нужна она…
В реанимации духотища, больные все голые, мужчины, женщины – вперемешку, в одной огромной палате. Стонут, кричат, какой-то старичок Алену попытался за полу халата схватить. Но та и ухом не повела, руку молча стряхнула, мечтательный вид сохранила.
Провела их в дальний угол. Драматически объявила:
– Вот она, горемычная.
Недвижимое тело. Глаза запали, утопают в черной синеве. Губы ввалились. К лицу лейкопластырем приклеены трубочки, соединяют рот и нос с натужно шумящим аппаратом.
Данг ахнула. Тане тоже стало жутко. Она не знала, как выглядела Женя до болезни, но женщине здесь лет шестьдесят. И смотрится она совсем, ну, абсолютно мертвой.
– Седьмой день в коме, – печально прокомментировала Алена.
– В медицинской? – с умным видом уточнила Садовникова.
– Если бы, – вздохнула медсестра. – Уже привезли ее в таком состоянии.
– А что можно сделать?
– Надо было сразу, как инсульт случился, экстренные меры принимать, – печально сказала Аленушка. – Сейчас поздно уже. – Добавила шепотом: – Врачи между собой говорят, что надежды нет. Хотят от жизнеобеспечения отключать.
– То есть ее мозг мертв? – спросила Садовникова.
Данг поморщилась. Алена – не слишком уверенным тоном – объяснила:
– Пока не мертв. Но доктора ставят «минимальное сознание минус» – это состояние, близкое к вегетативному.
– Можно… можно нам побыть рядом? – почти без акцента попросила Данг.
– Конечно, –
Но Тане даже подумать было страшно – остаться подле недвижимого, незнакомого, почти мертвого тела. Не ее ипостась – «с больным сидеть и день, и ночь». Лучше действовать.
– Где ее лечащий врач? – строго спросила она у медсестры.
– Домой ушел. Он после суток.
– А главный на месте?
– Должен быть. – Аленушка взглянула с опаской.
– Отведите меня к нему.
Садовникова представляла, что рулевой в захудалой больничке окажется пожилым, усталым, с мудрыми морщинками в уголках глаз. Но в ледяном холоде кабинета (в отличие от душной реанимации, кондиционер здесь имелся) ее встретил истинный выпускник Оксфорда. Ботинки сияли лаком, под безупречным халатом виднелись брюки в клетку, оправа очков блестела золотом.
Поначалу Тане доктор категорически не понравился. Но пригляделась: мужик не старый, а лоб весь в морщинах, глаза в красных прожилках. И наряд не из бутика. Брюки на пафосную марку «Burberry» только клеткой похожи. На глянце башмаков проступают более темные пятна – похоже, маркером цвет восстанавливали. Можно только уважать человека. Пижонить на гроши – нелегкое искусство.
И английскую марку старается держать. Учтиво предложил чаю, спросил, чем может служить.
– Я по поводу вашей пациентки Евгении Сизовой. Она в реанимации, в коме.
Тот сразу насторожился:
– Вы ее родственница?
– Нет. Я волонтер. – Очень кстати оказалась легенда. – У Сизовой сын семи лет. Отец целый день на работе, ребенок один. Мы взялись помогать семье. Вот, пришла узнать… каковы перспективы.
Доктор снял пенсне (конечно, не золотое), взглянул цепко, светски молвил:
– Вы понимаете, что я не вправе разглашать медицинскую тайну?
– Да все я понимаю. Но мне нужно знать: есть ли у нее шансы?
– Шансы, шансы, – скривился денди. – Вы нашу больницу видели? Много у нас тут возможностей – больных с инсультом выхаживать? Может быть, технологии новейшие? Или хотя бы нейрореанимация имеется?
Он сухо добавил:
– Ее привезли уже в коме. Мы сделали все, что могли.
– Но теоретически – очнуться она может?
– Теоретически все бывает. Описан случай, когда пациент через девятнадцать лет в себя пришел. Но иллюзий лучше не питать. Это только в кино: красавицы проспят полжизни, а потом просыпаются здоровы, молоды и прекрасны. Или сериал я американский смотрел – очнулся, с койки вскочил и сразу побежал с врагами драться. Реальная жизнь печальней. После дня в коме шансы на полное выздоровление еще есть. Но прошла уже неделя. Даже если она придет в себя – скорее всего, останется глубоким инвалидом. Парализация – полная или частичная. Психические нарушения. А муж там такой, – он поморщился, – что возиться с ней не станет.